Маргарит Сешей - Дневник шизофренички

Как показано в моей работе «Символическая реализация», Рене не могла любить себя из-за того, что мать отказала ей в кормлении грудью, а значит — в любви. И тогда, когда Я не наделяется больше либидинальной энергией, проистекающей из интроекции материнской любви, деструктивные силы спешат захватить его, потому что, как показал Фрейд, влечения всегда сплетены между собой — до такой степени, что когда либидинальные влечения фрустрируются, влечения самосохранения, со своей стороны, теряют свою защитную энергию и оставляют Я на волю влечений саморазрушения. Фрейд видит в этом один из аспектов инстинкта смерти, связанный с первичным мазохизмом.

Именно из-за этого Рене не хотела больше жить и постоянно пыталась навредить себе. Также с какого-то момента ее бред явно приобретает меланхолическую окраску. Что касается непереносимой вины, которая оказывала столь огромное давление на больную, то ее нельзя считать следствием жестокого и карающего сверх-Я.

Хотя неразделимые чувства вины и самонаказания выступают в психосимптоматологии на первый план, они составляют лишь суперструктуру, являются лишь эпифеноменами. Фактически весь конфликт Рене разыгрывался только в оральном плане, следовательно в плане, предшествующем эдипову комплексу, когда формируется сверх-Я. В случае Рене речь идет о первичной вине, которая является дериватом «аффективного реализма» — этого нового и важного аспекта реализма, на который Одье указал в своей замечательной книге «Тревога и магическое мышление» [8] Charles Odier . L’angoisse et la pensee magique. Actualites pedagogiques et psychologiques. Neuchatel: Delachaux & Niestle. . Выдающийся психоаналитик из Лозанны писал: «Аффективный реализм можно рассматривать как важнейший аспект Жизни ребенка, поскольку он представляет себе, что все его радости и горести определяются внешними причинами и что его счастье или несчастье зависит от вмешательства существ и вещей, которые его окружают» (с. 19)

В своем дологическом мышлении Рене приходит к следующему имплицитному заключению: «Мама меня не кормит — значит, она не желает меня кормить. Из этого следует, что я виновата, так как продолжаю хотеть материнской еды, в которой мне отказано. И то, что я сержусь и обижаюсь на это, делает меня еще более виноватой».

Следуя этой дологической аргументации, Я находит доказательство вины в самом присутствии аутодеструктивных влечений. В конце концов агрессивность, направленная на «злую мать», которая не смеет проявляться «по адресу», автоматически обращается на свой источник — Я и тем самым усиливает влечения к смерти. Больная рассказывает о том, как, когда я отдавала приказы маленькой обезьянке — ее двойнику — держать руки вниз, импульсы самоповреждения у пациентки исчезали. Этот факт демонстрирует нам связи, существующие между деструктивными влечениями и либидо. Через механизм пресимволического, магического участия пациентка проецировала свои влечения на маленькую обезьянку, которая в то же время была самой Рене. Так, если мама-аналитик опускала руки маленькой обезьянки вниз, приказывая ей держать их в таком положении, — для Рене это означало, что мама сопротивляется тому, чтобы она вредила себе, что мама позволяет ей жить. Это доказательство любви, которое демонстрировалось ей магическим образом — единственным, который был доступен больной, являлось для нее настолько мощным нарциссическим экраном, что был способен моментально подавлять влечения к смерти.

Однако следует принять во внимание, что этот экзогенный защитный механизм, связанный с магическим актом и состоящий в том, чтобы опускать обезьянке руки, был всего лишь паллиативом.

Чтобы вытащить Рене из когтей первичных влечений, необходимо было в первую очередь приняться не за их вторичные эффекты, а за сами причины, которые приводили их в действие. Лишь поняв, что я должна удовлетворить выраженную потребность Рене в материнском кормлении, я смогла освободить ее и от агрессивности, и от саморазрушительных влечений. Поэтому, давая ей в определенные часы по кусочку яблока, которые символически олицетворяли материнскую грудь, я удовлетворяла ее главную, первичную потребность, ту, которая оставалась у нее и во взрослом возрасте и которая удерживала ее Я в состоянии глубокой регрессии. Впервые в жизни почувствовав себя любимой тем единственным способом, который ей подходил, т. е. магическим, Рене пережила прекрасное ощущение реальности, которая одновременно удивила и восхитила ее. Надо сказать, что, как по мановению волшебной палочки, болезненное восприятие реальности уступило место нормальному. Вместо того чтобы видеть людей и предметы вычлененными, огромными, изолированными, без какой-либо связи между ними, она стала воспринимать их в их нормальных размерах и в их межиндивидуальных связях. Она вложила в реальность либидинальную энергию, взятую из материнской любви.

Эта реальность, как она ее описывала, показалась ей «теплой», «живой», т. е. эмоционально наполненной.

В свою очередь, исчезли бред и галлюцинации, а главное, исчезла ужасная тревога, происходившая из беспорядочных появлений в беспомощном Я бессознательных влечений, и тревога эта была замещена благотворным ощущением безопасности и защищенности: «Меня любят».

Так, мы видим, как установление контакта между Рене и мамой-аналитиком, даже только лишь в оральном плане, помогло пациентке вновь обрести чувство реальности. А в самом деле, не является ли мама-кормилица самой первой формой не-Я? И не является ли она тем самым источником и основой всей последующей реальности?

К несчастью, в то время мой метод был еще далек от того, чтобы быть достаточно систематизированным, и я совершила ошибку, стараясь слишком быстро сделать Рене независимой от мамы-аналитика. Это привело к тому, что контакт между нами был тут же потерян. Более того, Рене была сильно травмирована внезапным уходом ее санитарки, что только усилило ее комплекс покинутости. В конце концов, в какой-то из дней, когда она отказывалась есть, я вместо того чтобы настаивать, как должна была бы это сделать, сказала ей, что она может не есть, раз не голодна. Рене интерпретировала мои слова как некий Мамин приказ, чтобы она перестала есть и, как следствие, перестала жить. Это повлекло за собой приступ яростного возбуждения, в котором все разрушительные силы вновь взяли верх, так как любви мамы-кормилицы, которая могла бы защитить Я от его захвата этими силами, больше не было. Рене, как она сама об этом рассказывает, погрузилась в состояние за пределами какого бы то ни было мышления, какого бы то ни было языка. Фактически регрессия, последовавшая за этим приступом, привела ее на самую примитивную стадию — эмбриональную. Единственным ее желанием было вернуться в мамино тело, и это желание реализовывалось ею попытками самоубийства. Полностью подверженное влечениям к смерти, дезинтегрированное Я не имело ни малейших сил для того, чтобы восстановить ту патологическую структуру, которую само же выработало. Таким образом, бред и галлюцинации, которые вернулись вновь, потеряли всю свою эмоционально-аффективную составляющую, как и всю свою предметность, и редуцировались лишь к некоторым стереотипиям, вербальным персеверациям и автоматизму. Не участвуя больше в структурирующих попытках психотического Я, аффекты вернулись к своему неразвитому состоянию и стали еще более сильными. Именно в этот период, когда все указывало на то, что идет стремительное движение к аффективной деменции, Рене начала, как она сама указывает, говорить «на языке». Но термин «язык» малопригоден, чтобы отразить реальность. Фонемы, которые использовала Рене и которые сводились лишь к нескольким слогам — всегда одним и тем же: «ихтью, раите, оведе, гао» и т. д. — не обладали ни одной из характерных черт, присущих вербальным знакам или даже символам. Для лингвистов знак представляет собой произвольное означающее, связанное социальной конвенцией со своим означаемым. В то время как символ — это означающее, которое обладает схожестью со своим означаемым (например, метафора). Ничего подобного в языке Рене мы не находим. Никакого понятийного или аффективного значения (в смысле символа) с этими фонемами связано не было. Мы не можем отнести их даже к вербальным схемам Пиаже, в которых ребенок использует ономатопею для самых различных вещей, потому что в вербальной схеме существует, какой бы примитивной она ни была, субъективная связь между произнесенной ребенком фонемой и предметом, к которому она обращена. У Рене же не обнаруживается никакой связи между ее фонемами и предметами или действиями. Они являлись самыми примитивными вербальными выражениями, которые происходили непосредственно из бессознательного и имели признаки символов: бессознательность, изменчивость по сравнению с устойчивостью знака и сенсорно-двигательная имитация. Их можно было рассматривать как бессознательные проявления, требования и жалобы маленького ребенка и в то же время как фрагменты материнского голоса, который успокаивает и утешает. Таким образом, мы видим, в какое состояние регрессии было погружено Я пациентки.