Алис Миллер - В начале было воспитание

Видимо, оно имеет причины, лежащие глубоко в эмоциональной сфере человека. Ведь никто бы не смог на протяжении длительного срока возвещать «истины», противоречащие законам природы (например, что для ребенка полезно зимой расхаживать в купальном костюме, а летом надевать шубку). Рано или поздно такого человека неизбежно подняли бы на смех. Но считается вполне естественным оправдывать побои, унижения и чрезмерную опеку, используя такие специально подобранные термины как «наказание», «воспитание» и «наставление на путь истинный». Выдержки из «Черной педагогики» позволяют увидеть, какую выгоду извлекает педагог из этой идеологии. Ведь именно благодаря ей он способен удовлетворить свои скрытые потребности. Этим объясняется также яростное сопротивление усвоению и использованию сведений о закономерностях человеческой психики, полученных в последние десятилетия.

Во многих книгах подробно рассказывается о вредных и жестоких методах воспитания. Среди их авторов такие достойные люди, как, например, Б. фон Браунмюль, Л. де Моз, К. Рутшки, М. Шатцман, К. Циммер (В. Е. von Braunmühl, L. De Mause, К. Rutschky, M. Schatzman, K. Zimmer). Почему же в обществе господствует прежняя точка зрения? Я лично полагаю, что, хотя причины такого отношения к детям могут быть сугубо индивидуальны, основная причина кроется в стремлении взрослых к осуществлению абсолютной власти над ребенком. Лишь эту власть можно осуществить скрыто и абсолютно безнаказанно. Стремление к осуществлению этой власти — универсальная психологическая закономерность . Никто из нас, на первый взгляд, не заинтересован в том, чтобы открыть и осознать ее. (Действительно, кто откажется от возможности дать волю накопившимся эмоциям, «выпустить пар», тем более, что изощренная система педагогической аргументации позволяет сохранять чистую совесть?) Однако откровенный разговор об этом неизбежен, если нас хоть немного волнует судьба последующих поколений. Ведь сейчас одним нажатием кнопки можно уничтожить миллионы людей, и потому общество должно знать всю правду о том , откуда у человека появляется желание посягнуть на жизнь великого множества своих сородичей. Помимо телесных наказаний, которые всегда унизительны, ибо ребенок ничего не может им противопоставить, более того, ожидается, что он должен быть родителям за них благодарен, имеются гораздо более утонченные, трудно распознаваемые ребенком и потому гораздо более губительные для детской души формы насилия. Давайте мы, взрослые, попробуем понять, что чувствует ребенок, воспитанный по системе П.Вильома:

«Застигнутого за совершением известного неблаговидного деяния ребенка нетрудно заставить признаться во всем — ведь его видели за совершением этого деяния. Но я бы предложил предпринять несколько обходных маневров.

Например, скрыв то, что вы знаете, расспросить ребенка о его болезненном состоянии, а затем обратиться к нему со следующими словами: „Теперь ты видишь, дитя мое, что мне известны твои страдания. Скажу больше, мне даже известно, что в дальнейшем они умножатся. И потому слушай меня внимательно. Кожа на твоем лице станет дряблой и приобретет коричневый оттенок, на лице появятся нарывы. Руки у тебя будут дрожать, глаза потускнеют, рассудок и память ослабеют, ты потеряешь сон и аппетит, забудешь, что такое радость жизни“.

Вряд ли хоть один ребенок не испугается таких речей. Далее: „А знаешь ли ты, откуда проистекают твои страдания? Безусловно, нет, но зато я знаю. Ты сам в них виноват! Я знаю, что ты хотел от меня скрыть “.

И если ребенок не сделался совсем уж упрямым, он непременно расплачется и признает свою вину.

Есть еще один способ заставить ребенка говорить правду. Я почерпнул его из собрания педагогических трактатов.

Я обращаюсь к мальчику, страдающему эпилепсией: — Эй, Генрих, твои припадки меня очень тревожат. Не могу понять, в чем их причина. Можешь ты мне ответить?

Генрих: — Нет, я тоже не знаю. (Конечно, он не знает, ведь во время припадка он теряет сознание.)

Я: — Странно. Может быть, ты, перегревшись на солнышке, сразу выпил холодной воды?

Генрих: — Нет, Вы же знаете, что я уже давно не хожу гулять самостоятельно, а только с Вами.

Я: — Странно. Мне, правда, известна грустная история об одном двенадцатилетнем мальчике (Генриху столько же). Представляешь, он так же бился в судорогах, как и ты, и в конце концов умер. (Я описываю при этом внешность „другого мальчика“, такую же как у Генриха.) У него были такие же припадки, как у тебя, кроме этого, ему казалось, что его кто-то щекочет.

Генрих: — Боже мой! Но ведь я не умру? Ведь у меня такие же ощущения.

Я: — Время от времени у него от щекотки захватывало дух.

Генрих: — У меня тоже так бывает. Разве Вы не видели? (По этой реплике видно, что ребенок действительно не понимает, в чем причина его страданий.)

Я: — От щекотки он просто покатывался со смеха.

Генрих: — Мне так страшно... Впору бежать от самого себя. (Этот смех воспитатель придумал, по-видимому, чтобы скрыть свои намерения. По-моему, этого ему делать не следовало бы. — Прим. П.Вильома. )

Я: — Это продолжалось некоторое время, затем у него начался такой сильный припадок смеха, что он задохнулся и умер. (На протяжении всего разговора я сохраняю полнейшее спокойствие, мое лицо и жесты выражают дружеское участие.)

Г.: — Он умер от смеха? Но ведь так не бывает?

Я: — Почему же? Бывает. Разве у тебя от сильного смеха не щемит в груди и не выступают слезы на глазах?

Г.: — Да, так оно и есть.

Я: — Ну а если это состояние продолжалось бы достаточно долго, ты уверен, что ты бы его выдержал? Тебе не приходилось выдерживать это состояние достаточно долго, т.к. твой смех был вызван внешним раздражителем. Как только человек, предмет или ситуация, вызвавшие твой смех, переставали казаться тебе смешными или просто исчезали, ты мог прекратить смеяться. С несчастным мальчиком дело обстояло совершенно по-иному, будто ему кто-то теребил или щекотал нервы. Поэтому он не мог прекратить смеяться. Вот истинная причина его смерти.

Г.: — Бедный мальчик! Как его звали?

Я: — Генрих... (Он замирает, я продолжаю равнодушным тоном.) Сын купца из Лейпцига.

Г.: — Да-а... А в чем была причина этого? ( Вот этого-то вопроса я и ждал! До сих пор я ходил по комнате взад-вперед, а теперь я останавливаюсь и смотрю ему прямо в лицо, чтобы видеть все, что с ним происходит .)

Я: — А как ты сам думаешь, Генрих?

Г.: — Не знаю.

Я: — Вот что я скажу тебе. (Стараюсь говорить медленно, выделяя каждый слог.) Генрих видел, как другой мальчик сознательно щекотал свои чувствительные нервы, делая при этом странные гримасы. Не зная, что этим он вредит себе, он стал подражать ему, испытывая при этом необычайное наслаждение. Постоянно щекоча свои нервы, он ослабил их, что и должно было привести к смерти. В итоге он сам убил себя. (На щеках Генриха выступает багровый румянец, он явно растерян.) Что с тобой, Генрих?