Алис Миллер - В начале было воспитание

Отсутствие запрета на проявление чувств приоткрывает завесу молчания и устраняет все препятствия на пути постижения истины. Когда человек открывает в себе способность ощутить боль и горечь прежних лет, он поймет, где правда и ему уже не помешают бесплодные дискуссии о том, что «истина — понятие относительное». С помощью этих дискуссий апологеты «черной педагогики» пытаются оградить себя от критики. Сошлюсь хотя бы на книгу Кристофа Мекеля (Suchbild, Christoph Meckel, 1980). Вот как он описывает своего отца:

«Почти в каждом взрослом человеке таится ребенок, который хочет играть.

Почти каждый взрослый человек в душе хочет карать и миловать.

В моем отце таился ребенок, который хотел бы создать для меня земной рай. Но одновременно отец остался чем-то вроде офицера, жестокими мерами наводящего порядок в своей части.

Бесполезная слепая любовь отца. Вслед за расточителем, щедро раздававшим пряники, неизбежно следовал офицер с кнутом. У него было нечто вроде системы наказаний, можно сказать целый регистр. Вначале он приходил в ярость и начинал дико ругаться (это было еще вполне терпимо и проходило быстро, словно удар грома). Затем начиналось следующее: отец трепал и щипал детей за уши, раздавал пощечины и подзатыльники. Далее следовало изгнание из комнаты и запирание в подвал. И вот еще что: ребенок как личность его совершенно не интересовал, надменным молчанием он постоянно унижал его и с заставлял испытывать стыд. В наказание он часто заставлял детей выполнять различные поручения, приговаривал их к постельному режиму или отправлял таскать уголь. В довершение всего, отец мог прибегнуть к телесному наказанию, чтобы провинившийся, да и другие дети надолго извлекли уроки из случившегося. Отец оставлял за собой право вершить правосудие над собственным ребенком и беспощадно вбивал в него свои представления о дисциплине, послушании и гуманизме, дабы они навсегда врезались в его память. Итак, проснувшийся в отце офицер заставлял его приговорить ребенка к порке, затем взять трость и первым войти в подвал. Ребенок следовал за ним, не очень-то сознавая свою вину. Он должен был вытянуть руки ладонями вверх или, согнувшись, лечь животом вниз на колени отца. Об „условном осуждении“ не могло быть и речи. Отец бил изо всех сил, нанося удары с точностью механизма, в полный голос или полушепотом считая их. Потом „офицер“ констатировал свое сожаление в связи с тем, что был вынужден прибегнуть к столь жестокой мере и говорил, что он очень страдает. Видимо, он действительно страдал. Шоковое воздействие сменяло весьма продолжительное и не менее отвратительное действо: „офицер“ приказывал веселиться. Сам он первым начинал нарочито громко смеяться, как бы стремясь разрядить грозовую атмосферу, и очень злился, если ребенок не хотел следовать его примеру. Обычно он „воспитывал“ ребенка перед завтраком, постепенно превратив наказание в ритуал, а показное веселье — в настоящую пытку.

После о наказании следовало забыть. Все разговоры об искуплении грехов, о праведных и неправедных поступках откладывались на потом. Но дети никак не могли заставить себя улыбнуться, они сидели подавленные, с белыми как мел лицами, молчали или тихо всхлипывали, с нараставшим в душе ожесточением не желая сдаваться, но все же чувствуя свою полную беззащитность. Даже ночью они не могли забыть обрушившийся на них град ударов и слова отца, отныне ставшие для них символом „справедливости“. Офицер даже в отставке оставался офицером, он по-прежнему побоями доказывал детям свою правоту и чувствовал себя уязвленным, когда они спрашивали, почему он не хочет снова пойти воевать» (Meckel, 1980, S.55-57).

Правдивость рассказа не вызывает никаких сомнений. Во всяком случае, в каждой из процитированных фраз чувствуется выстраданная автором правда. Если же кто-либо из читателей усомнится в достоверности приведенных в книге фактов, посчитав их просто чудовищными, пусть он ознакомится с рекомендациями сторонников «черной педагогики». Нет недостатка в изощренных психоаналитических теориях, которые на полном серьезе предлагают считать описанные Кристофом Мекелем детские впечатления отражением «агрессивных или гомосексуальных желаний» ребенка, а кошмарную реальность порождением детской фантазии. Ребенок, лишенный адептами «черной педагогики» чувства уверенности в «правильности» своих ощущений, став взрослым, не только не обретет это чувство, но еще и окончательно окажется во власти порочных теорий, совершенно противоречащих его эмпирическому опыту.

Поэтому удивительно, что взрослые, прошедшие в детстве через «хорошее воспитание», еще способны к написанию книг, подобных произведениям Кристофа Мекеля. Возможно, оно появилось на свет лишь потому, что отец несколько лет воевал, а потом был в плену. Его отсутствие, безусловно, благотворно сказалось на детях. Но, как правило, все те, с кем в детстве и в юности обращались именно так, как рассказано в книге, не в состоянии написать правду о своем отце, т.к. в решающие для дальнейшей жизни годы их последовательно отучали испытывать чувство душевной боли. Без него путь к правде закрыт. Им уже не удастся трезво взглянуть на свое детство и увидеть его в истинном свете. Им суждено остаться заложниками концепций, снимающих вину с родителей и возлагающих ее на их жертву.

Когда вдруг человек в ярости избивает другого, такое состояние обычно является следствием глубокого отчаяния. Однако «идеологии битья» как части «черной педагогики» и вере в безвредность побоев отводится маскирующая роль ; они призваны сделать ребенка невосприимчивым к душевной и физической боли и закрыть ему доступ к правде о себе самом и окружающих. Пережитые чувства, разумеется, способны преодолеть эту преграду, но ведь именно на них наложен строгий запрет...

В 1943 г. Гиммлер произнес свою знаменитую «Познаньскую речь», в которой от имени немецкого народа выразил благодарность войскам СС за уничтожение евреев. Тридцать лет я тщетно пыталась понять причину этой страшной трагедии. После прочтения в 1979 г. речи Гиммлера у меня словно пелена спала с глаз. Поэтому я вставила в свою книгу большой фрагмент из речи Гиммлера:

«Я хочу здесь, стоя перед вами, открыто затронуть вопрос об одной непростой акции. Мы просто обязаны со всей откровенностью обсудить ее между собой, хотя то, о чем мы будем говорить, никогда не станет достоянием гласности... Я имею в виду эвакуацию евреев, которая есть ни что иное как их полное истребление. Многие с легкостью произносят это слово, словно речь идет о самых обыденных вещах. Возьмите любого из членов партии, и каждый без колебаний подтвердит, что „еврейский народ должен быть уничтожен, об этом четко и ясно сказано в нашей программе“. Но опять-таки чуть ли не у каждого из 80 млн. славных, добропорядочных немцев находится знакомый еврей — „ну очень приличный человек“. Дескать, все евреи — скоты и негодяи, но вот их знакомый — замечательный человек. Ни одному из тех, кто так говорит, не довелось пережить то, что испытали вы . Вы видели горы трупов, сотни, тысячи трупов. Вынести такое и остаться чистым душой — я не беру элементарные человеческие слабости — вот, что закалило наши сердца и укрепило нашу волю . Но эта славная страница нашей истории так и останется известной только нам с вами... Я категорически приказал передать все их богатства в имперскую казну. Себе мы не взяли ничего. Я с самого начала отдал приказ: любого, кто возьмет хоть одну марку, ждет смерть. Некоторые эсэсовцы — их было немного — нарушили приказ и были безжалостно казнены. Наш долг перед собственным народом и наше моральное право — уничтожить евреев за то, что они хотели нас уничтожить. Но у нас нет права обогащаться за их счет, и никто не смеет взять себе даже шубу, часы или сигарету. Мы должны были выжечь очаг смертоносной заразы . Но наша миссия не завершена, пока смертоносные микробы слабохарактерности еще представляют опасность для наших товарищей . Если здесь возникнет даже крошечный очаг распространения этих гнусных микробов , мы, в том числе и я лично, сделаем все возможное, чтобы ликвидировать его. Однако, в общем и целом, мы справились с этой невероятно трудной задачей и при ее выполнении руководствовались исключительно любовью к нашему народу. Мы не запятнали свою совесть, не очернили душу и наш характер не испортился» (J. Fest, 1963, S.162, 166).