Бор Стенвик - Все мы врём. Как ложь, жульничество и самообман делают нас людьми

В феврале 2012 года я прочел статью, написанную пианистом Джереми Денком для журнала New Yorker . Пианист подробно разбирал, каким образом создается студийная запись «Конкорд-сонаты» Чарлза Айвза: предварительная настройка оборудования, установка микрофонов, запись нескольких версий, а затем кропотливый и длительный процесс выбора наиболее удачных тактов, которые впоследствии склеиваются и из которых создается окончательный вариант сонаты. «Это еще что такое? Да он ведь жульничает!» — подумал я. И тут же поразился собственной реакции. С какой стати я считаю это жульничеством? Вообще-то я уже давно избавился от наивности и иллюзий: я неоднократно бывал на студийных записях поп-музыкантов и прекрасно знаю, что элементы песни вырезаются и переставляются местами, а мелодия очищается от шумов. Тем не менее, узнав, что нечто подобное происходит и с классической музыкой, я чуть со стула не упал. Поп-музыканты — еще куда ни шло, но уж исполнителям классики-то разве не полагается быть честными и играть по правилам?

«А ведь это очень напоминает правила, по которым живут спортсмены», — осенило вдруг меня. Ведь именно от них мы ждем подвигов и именно им запрещаем прибегать к помощи технологий. Хотя в нашем понимании метание ядра и игра на фортепиано — явления совершенно разного порядка, жульничество в этих сферах мы осуждаем одинаково строго. Такой подход философ Дэнис Даттон подробно рассматривает в книге «Художественный инстинкт» (The Art Instinct). По его мнению, основная функция искусства — быть честным и доказывать своим существованием неопровержимый талант художника. Изобразительное искусство и музыка, спорт и хореография развивались как доказательство силы и выдержки. В этом они похожи на честный сигнал, который подают высоко подпрыгивающие антилопы. Наблюдая за танцовщиками, мы поражаемся сложным пируэтам, слушая музыку, приходим в восторг от быстрых пассажей, а в картинах нас восхищают четкие, уверенные линии. Согласно теории Даттона, эстетическое проявление таланта — это способ доказать миру собственную способность к выживанию и привлечь таким образом потенциальную пару для создания потомства и дальнейшей передачи своих генов.

Эта теория, которая сводит роль человеческой созидательности к обычному инстинкту продолжения рода, многим наверняка покажется чересчур приземленной. Она напоминает рассуждения, которые писательница Маргарет Этвуд вкладывает в уста инженера-биолога Коростеля, героя романа «Орикс и Коростель». Когда его друг Джимми говорит, что именно благодаря искусству человек отличается от животного, Коростель возражает:

— В брачный сезон самец лягушки производит как можно больше шума, — сказал Коростель. — Самки выбирают самца, у которого голос громче и глубже — подразумевается, что такой голос бывает у самых сильных самцов с хорошими генами. А маленькие самцы — это установленный факт — поняли, что, если залезть в пустую трубу, она сработает как усилитель, и самец покажется самкам гораздо крупнее, чем на самом деле.

— И что?

— Вот зачем художнику искусство. Пустая труба. Усилитель. Способ трахнуться [15] Пер. Н. Гордеевой. — Прим. ред. .

Согласно Даттону, функции искусства не полностью сводятся к демонстрации силы и брачным играм. Даттон опирается также на теорию социального психолога Джонатана Хайдта о том, что у каждого человека присутствует врожденное чувство восхищения подвигами других людей. Это чувство Хайдт называет врожденной нравственностью и описывает его как желание творить добро и совершать подвиги. Даттон утверждает, что искусство заставляет нас восхищаться уникальностью художника и чувствовать единение с ним. Восторг у нас вызывают не только его физические способности, но и его богатый внутренний мир. Выражаясь языком давно ушедших поколений, мы словно получаем возможность заглянуть в душу художника. Поэтому фальсификатор совершает двойной обман: вместо того чтобы познать чувства художника, мы тянемся к имитации. Мы верим ей, но настоящие чувства создавшего ее остаются для нас загадкой, а то, что мы видим, оказывается подделкой.

Брачные игры, талант, созидательность и личные способности — если сложить все эти факторы, получится, что основная цель искусства — создать наиболее полную картину личности художника. Исходя из этого, теория Даттона неплохо объясняет, почему подлинность в искусстве настолько важна для нас. Мы не хотим делиться нашими чувствами с подделками. Но каков же на самом деле механизм их восприятия? Фальсификация имитирует настроение и личность настоящего художника и становится источником дохода для своего создателя. Но если подделка вызывает у нас восхищение, значит, мы восхищаемся не художником, а фальсификатором?

По мнению Даттона, фальсификация художественного произведения приводит к конфликту между двумя нашими склонностями. С одной стороны, техническое исполнение вызывает у нас положительные эмоции. С другой — нас раздражает сам факт фальсификации. Этот конфликт возникает из-за того, что создатель произведения искусства и тот, для кого оно создано, отдалены друг от друга. Музыканты и художники каменного века демонстрировали собственные таланты только своему непосредственному окружению, поэтому личность художника никто не ставил под сомнение. Но с возникновением способов сохранять и продавать произведения искусства момент нашего восприятия этих произведений начал отдаляться от момента их создания. Научившись сохранять картины и записывать музыку, мы стали чаще попадаться в собственные ловушки. Технический прогресс упростил фальсификаторам задачу.

Однако именно техническому прогрессу мы обязаны возникновением дополнительных форм самовыражения. Теория эволюции, предложенная Дэнисом Даттоном, трактует искусство и эстетику как явления, практически исключающие возможность обмана и подделки, но технологии, сделавшие подделку возможной, расширили также и возможности искусства. Сейчас наше восприятие произведений искусства во многом зависит от создаваемых ими иллюзий и формируется в значительной степени благодаря сомнениям в их подлинности. И наше отношение к подлинному и подделке меняется в зависимости от ситуации.

Бывает, что я даю деньги уличным музыкантам. Я вообще довольно часто останавливаюсь и слушаю их, причем как скрипачей, играющих Баха, так и длинноволосых, бренчащих на гитаре хиппи. Иногда я бросаю им пару монеток, а иногда разворачиваюсь и шагаю дальше. Вознаграждение достается тем, кого я считаю способными. Но если кого я и обхожу стороной, так это музыкантов, которые играют с усилителем и под готовый записанный аккомпанемент. И ладно бы еще индейцы, играющие на флейте, — их я не стал бы слушать, даже не будь у них усилителя. Однако довольно часто усилитель и аккомпанемент заставляют меня обходить стороной даже талантливых музыкантов. Взять того блюзмена в Токио или нью-йоркского скрипача в черном кожаном фраке — оба они играли... ну, скажем, неплохо, но восторга у меня не вызвали. Я прекрасно понимаю, что порой без аккомпанемента песня или композиция звучит совершенно иначе, а целый оркестр или ансамбль на улицу не выведешь, и тем не менее некий примитивный внутренний голос говорит мне, что использовать стереоустановку — это со стороны уличного музыканта нечестно.