Оливер Сакс - Музыкофилия: Сказки о музыке и о мозге

Этот вопрос поднимает Ребекка Уэст в своем отчасти автобиографическом романе «Фонтан переполняется», в котором речь идёт о семействе музыкантов. В этой семье мать — профессиональный музыкант [160], очень интеллектуальный, но далёкий от музыки отец, и трое детей, двое из которых, подобно матери, имеют большое музыкальное дарование. Но, тем не менее, самым лучшим слухом обладает «немузыкальный» ребенок, Корделия. Она, со слов ее сестер,

Обладала идеальным слухом и абсолютным чувством ритма, какого не было ни у мамы, ни у Мэри, ни у меня... у нее были гибкие пальцы, она могла прижать их к запястью, и она могла читать все, что попадалось ей на глаза. Но мама морщилась, сначала от ярости, потом — от жалости, каждый раз, Когда слышала, как Корделия проводит смычком по струнам. Ее тон становился ужасно слащавым, а ее фразировка звучала так, словно глупый взрослый объясняет что-то ребенку. Кроме того она не могла отличить хорошую музыку от плохой, в отличие от нас.

Она была немузыкальна, но в этом не было ее вины. Мама часто объясняла нам... [что она] унаследовала это от папы.

Обратная ситуация описана в рассказе Сомерсета Моэма «На чужом жнивье». Семья, недавно получившая дворянский титул, готовит сына, утончённого молодого человека, к жизни джентльмена. Его обучают охоте и стрельбе, однако юноша, к ужасу родственников, проявляет страстное желание стать пианистом. Компромисс достигнут: молодой человек отправляется в Германию — учиться музыке, с пониманием, что спустя два года он должен будет вернуться в Англию и сыграть для профессиональной пианистки, чтобы услышать ее мнение.

Когда время приходит, Джордж, только что вернувшийся из Мюнхена, садится за пианино. Лия Мэкерт, знаменитая пианистка, приехала на один день, и вся семья собралась в комнате. Джордж играет Шопена «с немалой долей brio». Но что-то не так. Рассказчик замечает:

Жаль, что я недостаточно разбираюсь в музыке, чтобы точно описать его манеру. В ней были сила и юношеское буйство, но я ощущал, что ей недостает того, что составляет для меня особое очарование Шопена: нежности, щемящей меланхолии, мечтательной веселости и той слегка поблекшей романтики, которая всегда ассоциируется у меня с сентиментальностью раннего викторианства. Иногда мне снова чудилось — но может быть, я ошибался, слишком нечетким было впечатление, — что руки у него чуть-чуть расходятся. Я перевел глаза на Ферди и увидел, что он послал сестре немного удивленный взгляд. Мюриел сначала неотрывно следила за пианистом, потом потупилась и до самого конца не подымала глаз от пола. Отец тоже смотрел на юношу, смотрел не мигая, но, если только мне это не привиделось, лицо его все больше бледнело и приобретало тревожное выражение. Музыка у них в крови, всю свою жизнь они слушали ее в исполнении лучших музыкантов мира и судили о ней инстинктивно, но верно. Единственным слушателем, чьи черты сохраняли полное бесстрастие, была Лия Мэкерт. Она слушала очень сосредоточенно и ни разу не шелохнулась — как статуя в нише [161].

Наконец, Лия Мэкерт выносит вердикт:

Если бы я думала, что у вас есть задатки истинного музыканта, я без малейших колебаний просила бы вас оставить все это ради искусства. Нет ничего важнее искусства. Рядом с ним ни богатство, ни титулы, ни власть не стоят ломаного гроша... Я, конечно, вижу, что вы очень много работали. И не думайте, что это был напрасный труд. Вы всегда будете испытывать радость от того, что можете сесть за инструмент и сыграть, да и удовольствие от игры больших музыкантов вы будете получать совсем другое, чем обычные люди.

Но, продолжала она, руки Джорджа слишком грубы, а слух недостаточно хорош, чтобы стать первоклассным пианистом «даже через тысячу лет». И Джордж и Корделия неизлечимо несовершенны в своей музыкальности, хотя несовершенства их различны. У Джорджа есть драйв, энергия, преданность, страстное чувство музыки, но нет достаточной неврологической основы — его «слух» несовершенен. Корделия, с другой стороны, обладает идеальным слухом, но она никогда не сможет «ухватить» музыкальную фразировку, никогда не сможет уйти от своего «слащавого» тона, никогда не сможет отличить хорошую музыку от плохой, потому что ей сильно не достаёт музыкальной чувствительности и вкуса [162].

Требует ли музыкальная чувствительность — или «музыкальность» в самом общем смысле — специального неврологического потенциала? Большинство из нас могут надеяться на то, что существует некая гармония, равновесие, между нашими желаниями, силами и возможностями, но при этом всегда есть люди, подобные Джорджу, чьи способности не соответствуют желаниям, а также те, кто, как Корделия, обладает всеми возможными талантами, кроме самого важного: вкуса. Никто никогда не обладает всеми талантами, когнитивно или эмоционально. Даже Чайковский четко осознавал, что его необычайный талант сочинять мелодии не соответствовал его способности схватывать музыкальную структуру — но у него и не было желания быть великим мастером структурной музыки, как Бетховен; он был вполне доволен в своем звании великого мастера мелодий. [163]

Многие пациенты и корреспонденты, из тех, что я описываю в этой книге, вполне осознают свои музыкальные недостатки того или иного рода. «Музыкальные» участки их мозга не находятся полностью под контролем, а обладают, как кажется, собственной волей. Это справедливо, например, в случае с музыкальными галлюцинациями, которые появляются в голове вопреки желанию людей — и они отличаются от музыкального воображения, которое человек ощущает, как деятельность собственного сознания То же происходит при исполнении, когда у музыканта возникают мышечные судороги, пальцы отказываются подчиняться, скрючиваются или проявляют «собственную волю». В подобных обстоятельствах некоторая область мозга находится в противоречии с интенциональностью индивидуума, с человеческим «я».

Даже если нет большого рассогласования между разумом и мозгом, когда они конфликтуют друг с другом, музыкальность, как и другие таланты, может создавать свои проблемы. Я вспоминаю выдающегося композитора Тобиаса Пикера, который, при этом, страдал от синдрома Туретта. Вскоре после нашего знакомства он сказал мне, что у него «врожденное расстройство», которое всю жизнь «допекало» его. Я предположил, что он имеет в виду свой синдром Туретта, но нет — врождённым расстройством он называл свой огромный музыкальный талант. Он был, казалось, рожден с нею; он распознавал и отстукивал ритмы еще будучи младенцем и начал играть на пианино и писать музыку в четыре года. К семион был способен воссоздать длинную и сложную музыкальную композицию, прослушав ее лишь один раз и постоянно чувствовал себя переполненным музыкальными эмоциями. С самого начала было очевидно, сказал он, что он станет музыкантом, и у него почти не было шансов стать кем-то другим, потому что страсть к музыке поглощала его целиком. Думаю, он не смог бы ничего изменить, но иногда он чувствовал, что это музыкальность контролирует его, а не наоборот. Многие артисты и исполнители несомненно время от времени чувствуют то же самое — но в случае с музыкой [164]такие способности проявляются очень рано и могут определить жизнь человека еще в детстве.