Мортимер Адлер - Шесть великих идей

Чтобы сделать это, мы должны суметь преодолеть другое препятствие. Барьер, стоящий на нашем пути, — это сложность предписаний, которые отличаются от описательных утверждений.

Директивным заявлением или суждением можно назвать то, которое предписывает, что следует или не следует делать. Заявление о том, что нужно или не нужно желать, накладывает предписание, которому можно или следовать, или пренебречь им. Напротив, описательным заявлением или суждением является то, которое утверждает реальное положение вещей, а не то, каким оно должно быть. Изложение того, что для кого-то желанно, просто описывает состояние конкретного человека.

Спрашивается, как предписание может быть истинным или ложным? Разве мы не приняли точку зрения, что истинность утверждений или суждений состоит в том, что все описывается в соответствии с действительными фактами? Сообщение верно, если в нем утверждается нечто, имеющее место быть, и сообщение ложно, если в нем сообщается то, чего на самом деле не существует. Таким образом, может ли быть истинным или ложным заявление, утверждающее, что может или чего не должно быть?

Даже если мы обладаем истиной во всей ее полноте, могут ли наши познания о действительности, наша осведомленность о положении дел привести нас к любому обоснованному выводу о том, что должно быть сделано или желаемо?

Философ-скептик Дэвид Юм совершенно верно указал, что ни одно умозаключение предписывающего характера (в форме утверждения со связкой «должен» [25] «Есть» и «должно» (Is and Ought) — философский термин, получивший в 1920-е годы название «принцип Юма», или «гильотина Юма»; принцип утверждает опрометчивость попыток вывести морально-этические нормы из знаний о бытии; положение базируется на утверждении Юма («Трактат о человеческой природе», 1740), что невозможно с помощью одной логики совершить переход от суждений со связкой «есть», то есть описательных, к суждениям со связкой «должен», то есть директивных. ) не может быть логически выведено из описательных утверждений о реальной действительности, независимо от того, насколько они полны и достоверны. Даже если мы обладали бы совершенным знанием обо всех свойствах объекта, мы не сможем предположить, является ли объект для нас благом или должен ли он быть желаемым.

Таким образом, мы сталкиваемся не с одним, а с двумя препятствиями. Первое заключается в сложности, поднятой вопросом: как предписание может быть истинным или ложным? Разве мы не приняли точку зрения, что истинность утверждений или суждений состоит в том, что все описывается в соответствии с действительными фактами? Второе препятствие указано в рассуждении Дэвида Юма: опираясь лишь на директивные предписания, мы не в состоянии вывести из описания об обстоятельствах, не вызывающих сомнения, истинные утверждения, что должно или не должно быть сделано или желаемо.

Пока мы не сможем преодолеть эти препятствия, ни одно директивное заявление или суждение не может быть истинным или ложным. Если мы не можем действительно сказать, что должно быть желаемо, то хорошее является таковым только в том смысле, что оно кажется хорошим человеку, который на самом деле желает его. Покорно соглашаясь отказаться от противоположного смысла желаемого как того, что должно быть желаемо, мы также должны отказаться от понятия, что некоторые объекты действительно хороши, в отличие от других, которые только кажутся хорошими и не могут на самом деле быть таковыми.

Чтобы опровергнуть точку зрения скептиков, по которой все оценочные суждения являются субъективными, поскольку связаны с индивидуальными желаниями, мы должны показать, что директивные заявления могут быть объективно верными. Понимание истины — как включающей в себя не просто разновидность правды, которую можно обнаружить в описательных утверждениях, — таким образом, становится поворотным моментом в нашей попытке установить определенную степень объективности в суждениях о том, что хорошо и что плохо.

Только при помощи такого понимания мы сможем показать, что не все оценочные суждения относятся к сфере вкуса, — некоторые из них принадлежат сфере истины. И тогда мы снимем вопрос, должны ли разумные люди вступать в споры друг с другом и стремиться к всеобщему соглашению.

Корни скептического отношения к идее истины уходят в глубокую древность. Античные философы сумели преодолеть эти принципы и опровергнуть их. Не так обстоят дела с пониманием идеи блага.

Скептическое отношение к оценочным суждениям — к правомочности приписывания объектам атрибутов блага и истинности высказываний, содержащих слова «должен» и «не должен», — появилось лишь в философии Нового времени. Несмотря на то что античным философам не приходилось вступать в конфликт с таким проявлением скептицизма, они все-таки оставили нам некоторые подсказки, помогающие провести черту между аспектом блага, содержащим объективную истину, и тем, который полностью связан с субъективными и индивидуальными пристрастиями отдельного человека.

На заре современной мысли великие философы XVII столетия Томас Гоббс и Бенедикт Спиноза [26] Томас Гоббс (1588–1679) — британский философ-материалист; один из основателей теории общественного договора и теории государственного суверенитета. Бенедикт Спиноза, или Барух д’Эспиноза (1632–1677) — нидерландский философ-рационалист. выдвинули идею, что «хорошими» мы называем те вещи, которые желаем или которые нам нравятся. Благо не является свойством, присущим всем вещам. Мы просто называем их хорошими, потому что хотим их. Если они вызывали бы у нас отвращение, мы называли бы их плохими.

Так как наши эмоции, а значит, и желание, и отвращение зависят от темперамента, воспитания и предрасположенности, не существует такого объекта, который всеми людьми мог бы быть назван хорошим или плохим. Как и в вопросах истины, когда скептики утверждают: моя правда не обязательно становится вашей правдой, так и в вопросах блага они считают: то, что хорошо для меня, может не быть хорошим для вас.

Чуть более века спустя Дэвид Юм, как мы уже знаем, выпустил в оценочные суждения свою стрелу скептицизма. Он указал, что, базируясь на знании фактов о природе и реальности (настолько полном, насколько мы пожелаем), мы не можем с уверенностью назвать какой-либо объект хорошим и утверждать, что все люди должны желать его. Ни один из тех, кто отождествлял благо с удовольствием или способностью его приносить, так и не смог — ни до, ни после Юма — опровергнуть скептический вызов мыслителя. Напротив, любой следующий постулат на эту тему лишь подтверждал юмовский принцип, поскольку то, что доставляет радость одному человеку, может не приносить удовольствия другому; и, кроме того, благо, отождествленное с положительными эмоциями, присуще не самому объекту, но индивидуальному эмоциональному опыту.