Андрей Курпатов - Развитие личности. Психология и психотерапия

Эта трудность, может быть, самая существенная для психотерапевта, поскольку ставит перед ним не только определенные, весьма непростые задачи, с одной стороны, но и своего рода «нравственный выбор» – с другой. Как далеко следует тут идти, проясняя и ориентируя? Как быть, если представить действительность таковой, каковой она является, невозможно (неизбежность интерпретаций, искажений и мнимоузнавания, продиктованного отсутствием соответствующего опыта), а лгать, вводить в заблуждение, давать посулы, реализацию которых ты не можешь гарантировать, нечестно, – так как же быть? Можно ли оказывать некую помощь, о ценности которой человек узнает только по ее получении? Возможно ли брать в этом случае плату? И наконец, врач – это ведь только врач , он не священник, не последняя инстанция, где коротает время Ее Величество Истина, он также не работник гуманитарной миссии, а потому неизбежно находится в отношениях «врач – пациент», которые имеют свою специфику. Врач – это носитель авторитета, [314]инстанция власти, [315]врач – это ответственное лицо, врач – это только и именно врач , таковым его ощущает «пациент», а потому то, что исходит от врача, интерпретируется им соответствующим образом, что целям развития личности способствует лишь отчасти, в остальном же только мешает.

Итак, мы оказываемся в крайне затруднительной ситуации, а видится только один выход: во-первых, выполнить свой профессиональный долг и избавить пациента от симптома и способствовать психологической адаптации (то есть устранить «боль», а возникнет она вновь или нет – дело будущего и дело пациента); во-вторых, необходимо создать ситуацию в которой пациент не будет испытывать страха, что позволит ему ориентироваться на собственные потребности, а не на комплексы и невротические (психопатические) «привязанности», и, наконец, в-третьих, дать пациенту опыт Другого (с большой буквы), означить его, чтобы он занял свое законное место в структуре его представлений, и дистанцироваться, поскольку следующий ход за пациентом. Станет ли этот опыт для него стимулом к продолжению работы, попросит ли он о дальнейшем психотерапевтическом сопровождении своего развития личности – его личное дело.

Отношения пациента и психотерапевта в процессе лечения были и остаются предметом горячих споров. Каким должен быть психотерапевт? Как он должен вести себя по отношению к пациенту? Какова допустимая степень близости между психотерапевтом и пациентом? Насколько психотерапевт может и должен быть откровенен в своих отношениях с пациентом? Эти и еще десятки других подобных вопросов не сходят со страниц специализированных журналов, освещаются в сотнях монографий, привлекают внимание как психотерапевтов, так и пациентов.

При этом каждый психотерапевт неизбежно ведет себя в отношениях с пациентом по-своему, и никакие требования теории не способны его ограничить, поскольку никому не дано права быть не тем, кем он является. Кроме того, очевидно, что используемые в практике психотерапевтические методы технически предполагают определенную «конфигурацию», «ориентацию в психотерапевтическом пространстве» отношений психотерапевта и пациента, поэтому общей формулы этих отношений нет и быть не может. Существенное значение для этих отношений имеет и то, что психотерапевт делает: то ли он способствует развитию личности пациента, то ли занимается «прямым своим делом», то есть редуцирует психопатологическую симптоматику. Наконец, когда мы сказали: «психотерапевт», «пациент» («клиент», «больной»), мы автоматически оказались в плоскости я-отождествленных ролей (отношений), а данные роли – никакая не условность, но фактическое распределение сил, поскольку предполагается положение «верха» (психотерапевт – знание, информация, опыт, статус, авторитет, ответственность, позиция ведущего и т. д.) и «низа» (пациент – отсутствие соответствующего знания, информации и опыта, статус «больного», доверие авторитету, перепоручение ответственности «ответственному лицу», позиция ведомого и т. д.).

Все это, на наш взгляд, вполне очевидно, однако психотерапевты, считающие свою работу успешной, предписывают реализуемое ими поведение в отношении пациента для всеобщего использования, в любой ситуации, несмотря ни на что. И, кажется, никто из них не отдает себе отчета в том, что, во-первых, каждый психотерапевт весьма индивидуален (в смысле отличности), что накладывает свой отпечаток на характер его отношения с пациентом; во-вторых, определенные требования предъявляет к нему используемая им психотерапевтическая техника; в-третьих, принципиальным является вопрос позиции психотерапевта в отношении пациента, проходящего лечение , с одной стороны, и психотерапевтическое сопровождение развития личности, с другой; и наконец, в-четвертых, сама психотерапевтическая ситуация подразумевает актуализацию соответствующих я-отождествленных ролей, автоматически задавая «правила игры».

Отсутствие ясности в этих аспектах психотерапевтического взаимодействия рисует нам удручающий образ психотерапевта, осознающего относительность всех известных к настоящему моменту теоретических концепций, и лучше всего этот образ продемонстрировал К. Ясперс; нижеприведенная цитата из его работы весьма объемна, но слишком существенна, поэтому мы позволим себе привести ее целиком.

«Когда я пытаюсь, – пишет К. Ясперс, – обрисовать тип психотерапевта, который в нашу эпоху господства естественных наук, будучи вынужден балансировать среди парадоксального многообразия своих задач и при этом обладая способностью затрагивать любые измерения психического, мог бы рассчитывать на решающий успех, у меня получается образ врача, опирающегося на соматическую медицину, физиологию и естественные науки; в отношении больного такой врач занимает позицию эмпирического наблюдения и объективной оценки, да и вообще он понимает и оценивает действительность с позиций разума. Такой врач не падет жертвой обмана, не уступит догме или фанатизму, не станет признавать окончательных решений. С другой стороны, он лишен фундаментальных убеждений, знания о знании; поэтому любые научные утверждения и факты, процедуры и термины он трактует как элементы, лежащие в одной научной плоскости. Нельзя сказать, чтобы его мышление было детально структурировано; впрочем, он считает это своим достоинством и склонен оправдывать неупорядоченность своих идей определенной эмпирической установкой или эвристической ценностью этих идей. Авторитет науки компенсирует утрату всех иных авторитетов. Такой врач живет в атмосфере компромисса и вседозволенности, нарушаемой только в те редкие моменты, когда ему приходится прибегать к моральному пафосу в борьбе с силами, угрожающими его профессии. Для него не существует абсолютно серьезных утверждений. Его основное настроение можно определить как вялый скептицизм, для которого главное – эффектный жест. В качестве такого жеста выступает даже его собственная научная установка, а индикатором научности идей и критерием их допуска на роль составных частей его позиции становится тот успех, который им удается снискать в обществе и среди пациентов. Речь идет о бессознательном приспособлении к ситуации, аналогичном искусству актера. Сталкиваясь с серьезными философскими позициями, такой гипотетический врач признает истинность каждой из них, не отказывая в своеобразной истинности и полезности всем остальным. Глубокий скептицизм позволяет ему – в соответствии с требованиями каждого данного случая и ситуации – предоставлять несчастным, нуждающимся в помощи, больным людям достаточно обширное пространство для веры и иллюзий, приносящих счастье. Даже обман считается чем-то неизбежным, чем-то таким, что следует перенять и разумно использовать. Отсюда – поза, в которой торжественность сочетается со скептической улыбкой, достоинство – с иронией; отсюда же обезоруживающая любезность и способность внимательно выслушивать все необычное и чуждое. Врач подобного типа – феномен нашей переходной эпохи, отделяющей былой мир веры и образованности от мира позитивистского материализма». [316]