Андрей Курпатов - Развитие личности. Психология и психотерапия

Что ж, если К. Ясперс прав, то приходится признать, что «переходная эпоха» несколько затянулась, а если учесть еще и то глубокое разочарование, которое вызывало крушение надежд на успешность «наук-избавительниц» – психоанализа, бихевиоризма и гуманистической психотерапии, – то перешла в нечто еще менее приятное, нежели была сама. Действительно, представленный К. Ясперсом образ, может быть, лучшее, что может дать современная ситуация в психотерапевтической науке. Упомянутые нами психоанализ, бихевиоризм и гуманистическая психотерапия достаточно четко определяют «правила игры» психотерапевта и пациента, [317]однако неэффективность каждой из этих систем в отдельности, с одной стороны, а с другой стороны – усугубление прочих и без того плохо проясненных нюансов терапии (о чем сказано выше) не позволяют принять на вооружение эти инструкции.

При обсуждении вопроса об отношении пациента и психотерапевта мы неизбежно сталкиваемся с очевидным содержательным противоречием, поскольку если мы признаем инаковость Другого, его «другость», то автоматически теряем всякую возможность полагать, что знаем, что с ним и как ему помочь. Возможна и другая альтернатива: мы полагаем, что имеем четкие знания о своем пациенте и о характере его страдания, что позволяет нам определиться с тактикой лечения, однако в этом случае мы не имеем право говорить, что мы относимся к нему, полагаем его как Другого (с большой буквы). Это противоречие кажется непреодолимым, но это далеко не так.

Во-первых, необходимо развести «болезнь» и «дезадаптационные кризисы развития личности». В этом случае мы можем говорить, что «знаем» болезнь и «не знаем» Другого. Когда терапевт назначает нитроглицерин, ему нет нужды «знать», что его пациент думает о своем сердце, поскольку терапевт лечит болезнь, а не своего пациента. Психотерапевт, сталкиваясь в своей практике с болезнью, и должен лечить болезнь, однако он должен уметь дифференцировать болезнь и то, что отнесено нами на счет дезадаптационных кризисов развития личности и описано в соответствующем разделе настоящей работы. В случае развития личности он действительно «не знает», что ему делать с Другим (как он «знает», что ему делать с болезнью), поскольку он «не знает» Другого, но он должен «знать», как ему себя вести в отношении с ним, как ему быть для него тем Другим, который даст ему – Другому – ощущение его «другости», «инаковости», не впадая при этом в ужас, но преодолевая его и обретая радость от ощущения своей инаковости.

Во-вторых, очевидно, если речь идет о развитии личности, нуждающемся в психотерапевтическом сопровождении, то подход должен быть несодержательным, тогда отсутствие «знания» о Другом, как говорится, борозды не испортит, а для этого необходимо прояснить сущность понятия Другого (с большой буквы). Если мы говорим, что инаковость Другого заключается в том, что мы не можем «знать» о нем, то перед нами две альтернативы: или мы имеем в виду, что мы «не знаем» его содержательно, но можем «знать» о нем несодержательно (следовательно, нам нужно было оговорить эту возможность), или же мы не можем «знать» о нем вовсе (то есть и содержательно, и несодержательно). В последнем случае наша фраза о Другом – чистой воды логическая ошибка, более того – настоящее исчадие абсурда, поскольку если мы ничего не можем о нем «знать», то как же мы его верифицировали, назвали? Это было бы невозможно, а следовательно, если мы говорим о Другом, то полагаем при этом, что все-таки можем его «знать», но несодержательно. И тут парадокс…

Снова встает вопрос о содержании, поскольку «знание» предполагает содержание знания, а следовательно, несодержательный подход нам заказан. Если мы говорим, что «знаем», что Другой – Другой, то мы уже обладаем каким-то содержанием и, следовательно, всякие дальнейшие экстраполяции не имеют никакого смысла, Другой на глазах теряет свою «другость», инаковость. Гуманистическая психология, которая, как кажется, претендует на несодержательность подхода, утверждает, что она «знает», что Другой – Другой. Ее «незнание» о Другом, в чем она с удовольствием расписывается, сводится к тому, что она «не знает» о том, каков он в различных содержательных аспектах, то есть мы, конечно, можем знать, какого он пола, возраста, какова его профессия и т. д., но мы не можем «знать», что это для него – пол, возраст, профессия и т. д. Допустим теперь (гипотетически!), что мы «знаем», что все это для него значит, известно ли нам теперь, как он будет поступать дальше, что с ним будет происходить? Даже если бы это было возможно – «знать», что это «для него», мы его не «знаем», поскольку – это он Другой с большой буквы, а не его содержания «Другие», его содержания отличаются от наших, других, но не инаковы.

Война с содержательностью началась давно, Г.Г. Шпет поставил эту проблему в своей книге «Внутренняя форма слова»: «Предметное содержание как таковое остается от субъекта независимым, но зато состав его, прошедший через сознание субъекта, через его „голову“ и „руки“, им отобранный, ставший его достоянием, густо окрашен в цвет субъективности. […] Это содержание по составу есть простой запас представлений, теорий, положений, предпосылок и предрассудков, и он – иной у пастуха и астронома, буржуа и аристократа, китайца и афинянина, Писарева и Достоевского, – в такой же мере, как иные у них личные отношения к вещам и идеям». [318]Г.Г. Шпет пытается еще найти некий компромисс, разделить, но и сохранить вместе субъективный и объективный компоненты, однако у Другого – все по-другому , поскольку он сам иной . И дело не в том, какими «представлениями, теориями, положениями, предпосылками и предрассудками» наполнена его Индивидуальная Реальность, но то, что по сути, то есть изнутри , а не по прихоти внешних влияний судьбы, снабдивших его этими «представлениями» и т. п., он – этот Другой – является для Другого Другим.

М.М. Бахтин углубляет сделанное Г.Г. Шпетом наблюдение, устраняет возможность «объективного содержания» и так разъясняет этот нюанс «содержательного» через понятие «чужого слова»: «Под чужим словом (высказыванием, речевым произведением), – пишет М.М. Бахтин в „Эстетике словесного творчества“, – я понимаю всякое слово другого человека, сказанное или написанное на своем (то есть на моем родном) или на любом другом языке, то есть всякое не мое слово. В этом смысле все слова (высказывания, речевые и литературные произведения), кроме моих собственных слов, являются чужим словом. Я живу в мире чужих слов». [319]А в работе «Проблемы творчества Достоевского» М.М. Бахтин освещает уже собственно феномен «содержательности»: «Та „правда“, – пишет он в этой книге, – к которой должен прийти и наконец действительно приходит герой, уясняя себе самому события, для Достоевского по существу может быть только правдой собственного сознания . Она не может быть нейтральной к самосознанию. В устах другого содержательно то же самое слово, то же определение приобрело бы иной смысл, иной тон и уже не было бы правдой». [320]Таким образом собственное содержание Другого неизбежно, целиком и полностью наполняет его слова; об этом содержании мы ничего не может «знать», кроме того, что оно нам непонятно, оно – не наша «правда».