Эрих Фромм - Миссия Зигмунда Фрейда. Анализ его личности и влияния.

Профессор слушал мое изложение с нарастающим нетерпением и наконец предупредил меня, что я вступаю на опасную почву и в самой основе расхожусь с традиционными обычаями и техникой психоанализа. Такое потакание желаниям и стремлениям пациента — сколь бы подлинными они ни были — увеличит зависимость пациента от аналитика. Подобную зависимость способна раз рушить лишь эмоциональная дистанцированность аналитика. В руках неумелого аналитика мой метод, заметил профессор, легко может привести скорее к сексуальному потворству, нежели быть выражением родительского попечения.

Этим предупреждением и закончилась беседа. Я протянул руку для теплого прощания. Профессор повернулся ко мне спиной и вышел из комнаты".

Другим примером нетерпимости Фрейда является его отношение к тем членам Международной психоаналитической ассоциации, которые не были полностью верны партийной линии. Характер но высказывание в письме Джойсу (18 февраля 1919 г.): "Ваше намерение вычистить лондонское общество от юнгианских членов превосходно".

Инакомыслия своим друзьям Фрейд не прощал, — это можно обнаружить и в его реакции на смерть Адлера. Отвечая Арнольду Цвейгу, который писал, как он потрясен смертью Адлера, Фрейд ответил: "Я не понимаю Вашей симпатии".

Нетерпимость Фрейда к новым идеям Ференчи нашла свое выражение и в том факте, что он потребовало от Ференчи обещания отказаться от публикации того доклада, который тот должен был сделать в Висбадене. Этот доклад был опубликован под названием "Смешение языков" в 3 томе сочинений Ференчи. Всякий, кто читал его, может сам убедиться, что это необычайно глубокий и блестящий текст — один из самых значимых во всей психоаналитической литературе. В нем содержатся, однако, некоторые важные, хотя и малозаметные отклонения от Фрейда..

к Адлеру. Для мальчишки — еврея из венского предместья смерть в Абердине — это уже само по себе неслыханная карьера, доказательство того, насколько далеко он зашел. Мир щедро вознаградил его за услугу — выступление против психоанализа".

Вопреки всем этим свидетельствам, верные поклонники Фрейда стремятся отрицать всякие авторитарные тенденции у Фрейда. Джоне пишет об этом вновь и вновь. Так, например, по его словам, "люди говорят о тиранической личности Фрейда и его догматическом требовании, чтобы все его последователи принимали те же воззрения, что бы ли у него. То, что эти обвинения смехотворно ложны, ясно из его переписки, а прежде всего из воспоминаний тех, кто с ним работал". Или: "Трудно вообразить себе кого‑нибудь, кто менее годился по своему темпераменту в диктаторы, каковым его иногда изображают".

Психологическая наивность Джойса тут вообще плохо совместима с его профессией психоаналитика. Он попросту пропускает тот факт, что Фрейд был нетерпим лишь к тем, кто ставил вопросы или тем более его критиковал. Для людей, которые боготворили его и всегда с ним соглашались, он был добрым и терпимым. Как я отмечал выше, уже потому, что Фрейд был столь зависим от безусловной поддержки и согласия других, он был любящим отцом для покорных ему сыновей и жестким, авторитарным для тех, кто решался возражать.

Закс несколько откровеннее Джойса. Если последний думает, что он, как положено биографу, дает объективную картину, то Закс честно признается: "Я полностью лишен объективности, о чем и заявляю свободно и радостно… Вообще, поклонение кумиру, если оно целиком петушиное, прибавит правдивости, а не помешает ей". Сколь далеко может зайти симбиотическая, квазирелигиозная привязанность к Фрейду, видно по замечанию Закса, что когда он закончил чтение "Толкования сновидений" Фрейда, то "обнаружил не что, стоящее того, чтобы я жил; много лет спустя я нашел, что это единственное, чем я живу". Лег ко вообразить себе кого‑нибудь, заявляющего, что он живет Библией, Бхагавадгитой, философией Спинозы или Канта — но жить книгой об истолковании сновидений имеет смысл лишь в том случае, если предположить, что ее автор стал чем то вроде Моисея, а наука сделалась новой религией. То, что Закс никогда не бунтовал и не критиковал Фрейда, становится трогательно очевидны из его описания единственного случая, когда Закс "своевольно и упрямо" сделал нечто, не пол учившее одобрения Фрейда. "Он сказал мне об этом позже, когда это было уже почти позади, сказал в трех — четырех словах, низким голосом, чуть ли не походя. Эти слова, единственные не дружелюбные слова, слышанные мною от него, глубоко запечатлены в моей памяти. Тем не менее, когда этот эпизод завершился, он был если не забыт, то прощен, и не оказал ни малейшего дурного влияния на его отношение ко мне. И если я не могу думать об этом без некоторого чувства стыда, то это чувство умеряется мыслью: это случилось один раз за всю жизнь, единожды за 35 лет. Это не такой уж скверный послужной список".

В детстве Фрейд восхищался великими военными вождями. Великий карфагенец Ганнибал, наполеоновский генерал Массена (предположительно считавшийся евреем) — вот его самые первые герои. Он страстно интересовался войнами Наполеона, прилеплял имена наполеоновских маршалов на спины своих деревянных солдатиков. В возрасте четырнадцати лет его очень заинтересовала франко — прусская война. В кабинете у него были развешаны утыканные флажками карты, со своими сестрами он обсуждал проблемы стратегии. У этих интересов и этого энтузиазма два аспекта: одна сторона — интерес к истории и к политике; другая — восхищение великими вождями, воздействующими на историю и изменяющими судьбы человечества. Восторг перед Ганнибалом и Массена, интерес к франко — прусской войне были вызваны его вниманием к историческому и политическому прогрессу. Это не было просто мальчишеской страстью к военной форме и битвам, что подтверждается дальнейшим развитием интереса к политике. Когда Фрейду было семнадцать лет, он всерьез размышлял об изучении права; это было время "буржуазного министерства".

"Незадолго до того, — сообщает Фрейд, — мой отец принес домой портреты этих профессионалов, выходцев из среднего класса — Гербста, Гиски, Унтера, Гергера и других — и мы устроили дома иллюминацию в их честь. Среди них было даже несколько евреев; так что с тех пор каждый прилежный еврейский школьник носит портфель министра кабинета в своем ранце. События того периода, без сомнения, в какой то мере связаны с тем, что незадолго до того, как я поступил в университет, я собирался изучать право; лишь в последний момент мои намерения переменились".

Мечта семнадцатилетнего Фрейда сделаться политическим лидером находит подтверждение и в его школьной дружбе с Генрихом Брауном, одноклассником Фрейд, который позже стал од ним из ведущих немецких социалистов. Сам Фрейд много лет спустя в письме вдове Брауна так описывал их дружбу: