Роджер Смит - Чувство движения. Интеллектуальная история

Биологическая наука никогда не ограничивалась простой регистрацией одновременных и последовательных физико-химических состояний. Центральное место всегда занимал вопрос о назначении тех или иных состояний, то есть вопрос о функции. На языке биологии природные явления и процессы описываются как целенаправленные: например, сердце обеспечивает циркуляцию насыщенной кислородом крови и тем самым поддерживает клеточный метаболизм. Таким образом подчеркивается необходимость сердца для человека – для поддержания его жизни. (Строго говоря, нельзя сказать, что сердце «необходимо» для метаболизма, сколь ни велика роль метаболизма; необходимость органа объясняется необходимостью жизнеобеспечения.) Такой язык утверждает, что «поддержание» и «жизнь» значимы, имеют место и назначение в мире человека. Кому-то может показаться, будто в принципе достаточно составить подробную таблицу физико-химических изменений и объявить: вот вам сердечный ритм. Только это не знание, а просто перечень изменений; более того, заявляя, что некий набор данных описывает «сердечный ритм», вы, в сущности, возвращаетесь к дискурсу о том, из чего складываются цели человеческого существования [208] Проницательные замечания о том, как язык функциональности растворяет дихотомию «is (есть)/ought (должно быть)» (см.: Barnes, 2000, p. 131). Каждый следующий шаг в моем изложении поднимает массу вопросов. Структуралистские теории, например, предлагали исключить отсылки к «человеческому» и перестроить науку, взяв за основу формальные структуры языка и мышления. Философия постструктурализма, хотя ее тоже принято считать «антигуманистической», продемонстрировала ограниченность структурализма. Насколько постструктурализм (сам по себе неоднородный) способен адекватно объяснить воплощенное чувственное восприятие, мы здесь не обсуждаем. . И доказательство этому мы находим в том, что наука продолжает без лишнего шума использовать язык функциональности. А всякое упоминание функции, как и указание цели, говорит о «базовой тенденции привнести чуть ли не в каждое значение слова некий активный принцип – принцип „делания“, „выполнения“, „осуществления“» (Ruckmich, 1913c, p. 122). При этом никто не навешивает на язык функциональности ярлык «примитивного» антропоморфизма: все, сами того не замечая, пользуются им сплошь и рядом, и в повседневной жизни, и в науке [209] Тот же Уайтхед (1990, c. 114), говоря о психофизическом дуализме, который сохранился в естественно-научных представлениях с XVII века, писал: «В разделяющем их пространстве находились понятия жизни, организма, функции, дискретной реальности, взаимодействия, порядка природы, которые в совокупности образовывали ахиллесову пяту всей системы». .

Сказанное о языке функциональности справедливо и в отношении языка силы. Последний возвращал естественно-научное знание в орбиту отношений динамики и целенаправленности, которые, с точки зрения большинства людей, придают миру осмысленность [210] См. аналогичное рассуждение у Роберта М. Янга (Young, 1989) в связи с критикой разделения качеств на первичные и вторичные. . Из этого, впрочем, не следует, что язык силы всегда отличался рациональностью и четкостью. Из этого следует только, что язык силы не стоит заведомо, без должного анализа, отвергать как язык антропоморфизма. Скажу больше: на мой взгляд, чрезмерные опасения впасть в ересь антропоморфизма отвлекают от главного. А главное в теории познания – учитывать фактор человека-наблюдателя в мире, и это далеко не то же самое, что проецировать субъективную чувствительность во внешний мир. Если считать человека частью динамически организованной природы – согласно литературе о чувстве движения, метафизической теории Уйтхеда и (как будет показано ниже) исполнительскому искусству, – то и познание должно выражать участие человека. Да, отдельные фигуры речи (например, «воля Божия», «танец пчел») действительно можно признать антропоморфическими. Однако в целом этот язык выражает представление о мире, с которым человек ощущает свою соотнесенность, и это намного важнее.

Жизнерадостные метафоры, связанные с движением и танцем, убеждают нас в том, что ощущение собственных движений, непосредственное переживание собственной активности имеют для человека больше смысла, чем вся психология и физиология вместе взятые. Умопостигаемый чувственный мир, или чувство этого мира, имеет свою историю. Однако на пути научной разработки истории кинестезии как чувственного мировосприятия встают два фактора. Во-первых, чувство движени я считают неким само собой разумеющимся свойством, пребывающим где-то на задворках воплощенной осознанности; к нему не приковано пристальное внимание; к тому же оно в значительной степени (в проприоцептивных процессах) бессознательно. Поза, движение, жесты, речь – все это не требует от нас постоянного осознавания дихотомии действие – сопротивление. Скорее наоборот: осознанность может повредить эффективности. Прежде чем сделать что-то, например ударить молотком по шляпке гвоздя, человек не столько сосредотачивается на чувстве движения, сколько дает «телу» команду осуществить такой-то план или достичь такой-то цели и полагается на то, что тело само с этим справится. Очень часто работа тела происходит согласно системе неписаных «ноу-хау». Такие асы движения, как акробаты или автогонщики, могут поговорить о тренировках, о технике, о мотивации, но им в голову не придет рассуждать о своем чувстве движения. В итоге огромная часть истории нашей чувствительности к движению пребывает в области бессознательных ощущений и до сих пор слабо описана [211] В принципе эта ситуация вообще характерна для исторических исследований. Как заметил историк Марк Блок (Блок, 1973, c. 36), внимание историка, даже когда он изучает письменные документы, больше направлено на поиск невольных, «ненамеренных» свидетельств, чем на фиксацию очевидных, «намеренных». .

Во-вторых, если чувство движения сущностно по отношению к самой нашей жизни, если оно есть непременный элемент всякого одушевленного бытия, значит, естественно считать его «примитивным» в эволюции и онтогенезе. Но если так, может подумать кто-то, не следует ли из этого, что чувство движения всегда одинаково – для всех людей во все времена и во всех культурах? Иными словами, складывается впечатление, будто эта чувствительность – феномен из области биологии, а не истории.