Анна Кирьянова - Нас спасет любовь. Истории, которые помогут пережить трудные времена [litres]

С гречкой тоже одна тут сфотографировалась. Насыпала полную ванну гречки и запостила фото. Вроде насмешки над теми, кто на последние деньги эту гречку впрок купил. И сейчас ест. Такой перформанс.

Выбрасывали в помойное ведро неправильный салат «нисуаз». Если соус для тунца был пресноват или тунец мелко порезан. Суровый шеф-повар с бранью выбрасывал в помойку неправильный «нисуаз». Тарелку за тарелкой. Передача называлась «Адская кухня». Достойное название.

Из муки советовали поделки делать. Замесить тесто, и пусть ребенок лепит поделки. Это дешевое удовольствие.

И тортами бросались друг в друга. Веселое развлечение.

Так навлекли проклятие еды. Продовольствия.

А я помню, что продуктовые магазины в Ленинграде называли «продовольственными». Это с блокады осталось такое название. У меня прадед от голода в блокаду умер. Пока юные дедушки воевали. А второй прадед пошел добровольцем. Он был немолод уже, сыновья на фронт ушли. И он всю войну был на фронте с обозом. Отвечал за продовольствие, пока его младшие дети умирали от голода в тылу.

Сейчас ценности станут иными.

Продовольствие станет ценностью.

И топливо.

И конкретные советы по тактике и стратегии выживания в новых условиях.

Лекарства.

Не все так трагично. И это не значит, что будет голод и нищета. Но ценности изменятся. Богатыми будут страны и люди, у которых есть эти ценности.

А нищеты не будет. И голода не будет. Наверное. Если эти не продолжат издеваться над продовольствием. Над гречкой и над салатом «нисуаз», который им показался недостаточно вкусным и изящно оформленным.

Проклятие навлечь легко.

Это души умерших от голода пришли и спросили: что же вы, гады, делаете?

Так и спросили.

Пусть им ответят эти, из ванны с гречкой.

И был страшный мороз, просто лютый, сорок градусов. Мне было двадцать лет; я училась и вечерами лекции читала на окраине города. А жила на другой окраине, с маленьким ребенком и родителями мужа. На противоположной окраине, так сказать. И вечером я вышла из института, села в троллейбус и поехала. Ночь, мрак и дикий холод. И начало девяностых – к этому нечего прибавить, кто помнит – тот не забудет и поймет, о чем я. Ну, и троллейбусы встали. Вернее, этот вот, последний троллейбус. Что-то сломалось. И все вышли, побрели по морозу куда глаза глядят. И я побрела, смутно понимая, где я – где-то за вокзалом, на страшных ледяных улицах, где не было ни одного фонаря. Говорю же, начало девяностых. И ни копейки денег. Только проездной на троллейбус, совершенно бесполезный в страшной морозной ночи. Я пошла домой. Что делать-то? И ко мне подошла девушка моего возраста. Тоже девочка. В уродливом пальто – тогда пальто были уродливые, на ватине. В кокетливой шапочке, проеденной молью, с брошкой на особо заметной проплешине. Худенькая такая девочка, тоже белая от мороза и от лунного света. «Ты куда идешь?» – спросила она. Я сказала куда. «Давай идти вместе!» – предложила она, и мы пошли. А куда деваться-то? Уже ночь, и транспорт не ходит. И страшно скрипит под ногами снег – тогда не убирали почти. И луна сияет. И очень холодно, поэтому бандиты попрятались – тогда их немало было. И вот мы шли. Разговаривать было невозможно, такой был мороз. И видно было плохо – ресницы склеились от инея и закрывали обзор. А мы шли, держась за руки, через ледяной ночной город. И иногда заходили в подъезды погреться, еще не везде были железные двери, к счастью. И в подъезде прижимались к батарее и друг к другу. И все равно не разговаривали почти – не могли. От усталости и холода. Только она говорила: «Пойдем!» – и мы шли опять. Под луной. Надо было обязательно дойти до дома, там же маленькая дочка! А телефона дома не было, да и на улице не было. Мы были молодыми и не думали, что просто можем замерзнуть и умереть. Вообще в голову не приходило. Мы просто шли и шли, рука об руку. Сквозь промерзшую варежку чувствовали пальцы друг друга. И мы дошли до моего дома. Мы шли очень, очень долго. И на прощание у моего подъезда нелепо обнялись, как два полярника. Девочка показала варежкой на соседний дом – она туда шла. Худенькая тоненькая девочка в ужасном пальто. И я такая же тогда была: в вытертом пуховом платке, завязанном крест-накрест поверх такого же пальто… И все. Я пришла домой. Я спаслась, как я сейчас понимаю. И долго сидела на кухне, пила горячий чай второй заварки без сахара – сахар не смогли выкупить. И зубы стучали, конечно. А девочку я никогда больше не встретила. Я специально ходила в соседний двор. Я спрашивала у людей. И даже стояла у подъездов с коляской, когда стало теплее. Мне очень девочка понравилась, я бы дружила с ней, но больше я ее никогда не встречала. Она так похожа была на старинные фотографии, вот такое «гимназистское» лицо с благородным овалом, но, может, так от тьмы и холода казалось. И от мутного света в подъездах, где мы грелись у батарей… Мы спаслись. А может, и не было никакой девочки – вот такая странная мысль приходила ко мне потом. Или была, но не просто девочка, а особенная, неземная?.. Кто знает. Но даже страшной ледяной ночью можно спастись, если идешь с кем-то за руку, если ты не один. И всегда посылают спутника в трудные времена для сопровождения и спасения…

с одной стороны. С другой стороны, все это очень странно. Мария Кюри работала с радиоактивными веществами. До сих пор ее вещи и рабочие тетради так звенят и светятся, что их хранят в свинцовых ящиках. И на груди Мария Кюри носила кулон с радием. Красиво и оригинально. И говорят, что она от радиации умерла. Это закономерно и печально. Только она умерла в 66 лет. И имела двух здоровых дочерей. Одна из них в детстве помогала маме носить рентгеновский аппарат. Они вместе делали людям рентген. Без всякой защиты. И тоже ничего страшного не случилось. Как это так? Американский врач Форт в начале ХIХ века отрицал заразность лихорадки. И отважно пил мочу больных людей. И ел то, чем их тошнило, извините. И не заболел! Хотя эта лихорадка страшно заразная, как выяснилось позже. Даже если бы она была не заразная – можно было бы чем-нибудь другим заболеть. Но доктор оставался совершенно здоровым! Изобретатель вазелина его изобрел, и страшно этот продукт ему понравился. Он наносил на глазах у публики себе сильные ожоги и порезы, мазал вазелином – и все проходило! Он и королеве Виктории дал вазелин. Угостил и поделился. И сам съедал каждый день ложку вазелина. Прожил 96 лет и все вазелин расхваливал. Хотя я очень сомневаюсь, что от вазелина пройдет на глазах ожог. И поэтому – понимаете? – он и не пройдет у меня. Потому что я сомневаюсь. А он не сомневался и верил! Как профессор Петенкоффер не сомневался, что нет никаких холерных вибрионов. Глупости все это и обман. Он взял и выпил полную пробирку холерных вибрионов. Тьфу, сказал, глупости какие. И не заболел, да и все. Прожил почти сто лет, а потом застрелился – не хотел быть дряхлым стариком.