Владимир Леви - Я и Мы

Заразительны крайности. При психопатологии способность к эмоциональному резонансу обычно уменьшается, зато заражающая сила эмоций растет. Огромная генераторная способность маньяка—это какой-то вулкан радостного возбуждения. Глубоко депрессивный словно скован холодом могильного склепа. Возбужденный эпилептик, взрывчатый психопат — это землетрясение, ураган. Напряженный шизофреник моментально накидывает на вас невидимые стальные цепочки. Истерик и сильно заражает и легко заражается, недаром истеричность ближе всего к артистизму. А психиатр, обладая высокой детекторной способностью, должен быть и сильным эмоциональным генератором и выработать у себя какое-то сильное «антиэхо».

Но само эмоциональное эхо только одна из множества переменных в игре эмоционального взаимодействия. Вовсе не обязательно эмоция другого человека вызывает у вас ту же эмоцию. Когда как… Ему смешно, а вам грустно. Вы взбешены, а он только слегка напряжен. Да и не бывает двух тождественных состояний. Лучше осторожнее и обобщеннее говорить о некоем эквивалент-состоянии, возникающем у одного человека при восприятии эмоций другого.

Частая ошибка: человека подбадривают, похлопывают по спине: «Не раскисай, старик», стараются развеселить, а ему еще хуже. Подбадриванию поддается только тот, в ком зародыш бодрости достаточно жизнеспособен. Может быть, нужно мягкое, сдержанное сочувствие или усиленный эмоциональный резонанс: пролить вместе с ним слезы, возвратить ему его состояние в десятикратном размере — и вы увидите, как подобное уничтожается подобным. А может быть, просто проигнорировать.

Действие музыки построено на прямом эмоциональном эхе. Послушайте, как категоричен Шекспир, для которого отношение к музыке — тест на моральную полноценность:

Нет — не знаю, к счастью или к сожалению, это далеко не всегда так. Есть меломаны-человеконенавистники, и есть отзывчивые, добрые и тонкие люди, абсолютно глухие к музыке.

НОРМА СОЧУВСТВИЯ

Где-то здесь, на уровне эмоциональных мозговых эхо, соприкасаются нейробиология и этическая педагогика. Надо внимательно, с ледяной головой изучить физиологию сочувствия. Понять, как становятся возможными равнодушие, жестокость, садизм — не только извне, от общества, от воспитания, но и изнутри, от мозга. Ибо люди, что бы ни говорили, в своих изначальных расположениях не одинаковы.

(Да разве только люди? У 10–15 процентов самок отсутствует родительский инстинкт, и вместо любви к детенышам — равнодушие, а у хищных — и каннибальство.

Инстинкт убийства мышей распределяется между кошками неравномерно. У некоторых котят инстинкт этот жестко наследствен, у большинства зависит в примерно равной мере и от наследственности и от обучения, у третьих отсутствует. Это уже знакомая нам оптимальная формула популяционного спектра любого качества: гибкая середина с бахромой крайностей.

Вид старается быть готовым ко всему, ситуация выбирает из генофонда. Исчезнут с земли крысы, мыши — род кошачий не пропадет, выживет за счет тех, кому можно и хлебом обойтись, есть такие полутравоядные коты, толстые и мордастые. Станут мыши единственным и исключительным блюдом — расцветут мышеубийцы.)

Какие-то зачатки садизма есть у многих — эта страшная способность, эта возможность испытывать удовольствие от мук другого существа, наряду с полной способностью сочувствия и даже в какой-то двойственной связи с ней.

У сильно вооруженных хищников вид сохраняет себя от чрезмерной взаимной жестокости специальными приспособлениями, похожими на сочувствие: волк подставляет побежденному сопернику самое уязвимое место, и тот, вместо того чтобы кусать, мочится. Побежденный кот падает на спину и истошно орет, вызывая рефлекторную остановку карающей десницы… Разошедшегося человека так легко не остановить.

Дети часто предаются мучительству. Терзают муху… Пауку-косиножке оторвали ножки… И пустили по дорожке… Издеваются над толстым, нескладным, бьют слабого, робкого, травят чужого, чудного…

Смирим на секунду воспитательский порыв, подойдем поближе, посмотрим внимательно.

Мучат по-разному, из разных побуждений, по разным механизмам.

Этот еще просто не научился чувствовать, не представляет, что другому существу может быть больно. У него еще не срабатывает эмоциональное эхо, а может быть, недоразвито: он наивно, бессознательно полагает, что чувствует только он один, живой центр мира, а все остальное как бы не живое. Вот он и забавляется и исследует; так младенец тычет своим пальчиком в глаз матери. Увы, такое стихийное эмоциональное невежество остается уделом многих, только на более высоких психических уровнях. Не понимают, что бьют движением, словом, молчанием. Жестокость по неведению.

А вот этот понимает! Этот чувствует! У этого — острое удовлетворение муками жертвы, корчами, криками, конвульсиями, наслаждение властью наказующего… Тихо!.. Внимательно посмотрите: маленький палач вершит возмездие, он мстит мухе за то, что его унизили, не пустили, побили; сегодня муха — это парень, который отнял мяч во дворе, завтра — это отец, спьяну давший оплеуху, а послезавтра мухой будет очкарик из соседнего подъезда.

Но и это еще не самое страшное. Это, в сущности, обыкновенно.

Самое страшное — вон у того, который мучает просто так. Который испытывает удовлетворение не моральное, а физическое. Вот, вот… Этот испытывает сладострастие. Это палач по призванию, настоящий садист. У него извращено эмоциональное эхо: сигналы чужого ада подаются ему на рай. Что делать?

…Маленькие дурачки пошли вместе с этим гаденышем на чердак и повесили на проволоке кота, громадного, пушистого, и он дергался, бился, потом сразу затих; им было и жалко и интересно, а главное, стыдно друг перед другом и перед гаденышем показать какую-нибудь дрожь. А потом они разбежались, и всем, кроме гаденыша, стало муторно и захотелось побыстрее забыть… И вот один дурачок и вправду забыл и готов идти с гаденышем опять; другой забыть не может, но хорохорится и, назло самому себе, совершает новые жестокости, чтобы совсем задушить это жалящее эхо, из которого и происходит совесть.

А третий, едва добежав домой, дает себе клятву: никогда больше, и спешит обратно, чтобы скорей снять кота. Но роскошный кот уже мертв, и он хоронит его и рыдает, а потом подбирает и выхаживает самых дохлых заморышей и кормит их, всех кормит и защищает, и никогда не охотится.