Александр Моховиков - Суицидология: Прошлое и настоящее: Проблема самоубийства в трудах философов, социологов, психотерапевтов и в художественных текстах

Один из наиболее ярких и болезненных рассказов о подобного рода молчании касается мужчины, чьи шестидесятипятилетние родители, договорившись, совершили двойное самоубийство. Никто из окружения не хотел говорить с ним о случившемся из-за ошибочного стремления пощадить его чувства, возможно, из страха или стыда — он не знал почему. Вскоре священник, старый друг семьи, посетил их город. С радостью этот мужчина ожидал с ним встречи; наконец, думал он, можно будет облегчить душу, поговорив о происшедшем. Но первое, что он услышал от гостя, было: «Я бы не хотел говорить о смерти твоих родителей». Сын сказал: «Но я очень хочу разобраться в случившемся». Но священник был неумолим: «Я против этого разговора не ради тебя, мой мальчик. Я избегаю его ради себя».

А Барбара молчит, прежде всего, ради себя самой. И давление, оказываемое молчанием, сказывается на ней. Она никогда не обсуждала со своими детьми самоубийство их дедушки.

Барбара:

Я никогда не рассказывала им об этом. Я часто разговариваю с ними о своей матери, но, вероятно, все еще слишком сержусь на отца, так как стараюсь вообще не упоминать о нем. Но я собираюсь когда-нибудь все им рассказать. В этом году у учительницы, с которой хорошо знакомы мои младшие дочери, двадцатилетняя дочь совершила самоубийство. Об этом рассказали по телевизору -они видели эту передачу, и мы говорили о ней позже. И я подумала, что они уже достаточно взрослые для того, чтобы говорить с ними о людях, каковы они на самом деле... Раньше, мне казалось, что просто нет подходящего случая... который помог бы обратиться к этой теме... какого-то факта, примера, с которого можно было бы начать разговор.

Нам было очевидно, что страдания Барбары как телесные, так и психические отчасти были связаны с тем, что она не признавалась в своем горе ни себе, ни своим детям. Она не позволяла себе говорить о суициде и, наконец, во время беседы с нами решилась выразить свои чувства.

Я чувствую грусть, правильнее, сильную печаль. Я только что вспомнила, как он последний раз приезжал в гости. Он гулял с моим сыном, он был у нас, когда дочь выписалась из больницы. Он гостил около месяца, и, что самое печальное, я уверена, именно тогда решил покончить с собой. Помню, в день отъезда он стоял на лестничной площадке и напевал песню, ту, которую пел раньше, когда мать была жива. Он часто пел ей. И в тот раз я услышала что-то популярное из репертуара 20-х годов, где говорилось что-то вроде «Когда ты вспоминаешь меня, думай обо мне молодом и веселом...» Вспоминайте хорошее обо мне, вот что, очевидно, он имел в виду. В то время он уже расстался с жизнью, реальностью, со значимыми взаимоотношениями, с детьми; казалось, его уже ничто не удерживало в этом мире. Он пел так, будто, прощаясь, говорил это моей матери. Когда я думаю о том, каким человеком он был, я чувствую печаль, этот образ вызывает у меня грусть и очень трогает душу, мне действительно очень и очень грустно.

Но тем не менее я продолжаю его осуждать. Я злюсь на жизнь. И, конечно, все это ужасно.

Мы все рано или поздно нуждаемся в открытом обсуждении для того, чтобы проработать свои чувства, связанные с переживанием горя. Ванда, например, говорит о потребности страдать открыто, о том, что семья старалась ее ограничить, и только друзья и сотрудники позволили ей излить свои чувства. Отец Ванды умер, отравившись выхлопными газами, год назад. Ванда в то время была далеко и теперь чувствует вину, что ее не было рядом. Она также очень сердита на него за то, что он ее оставил.

Ванда:

Порой я стыдилась силы своей скорби. Это стало большой проблемой и для моей семьи. Помню, как я навестила ее на Рождество, вскоре после смерти отца. Прошло четыре месяца. Я старалась держаться на ногах, работала, но чувствовала себя прескверно. Помню, как старший брат встретил меня в аэропорту. Он подошел ко мне сзади и хотел в шутку напугать меня: «Б-у-у-у!», а я в ответ расплакалась. Все праздники я не выходила из дома, проводила много времени одна, играя на пианино и читая запоем книги. Я чувствовала себя очень подавленной, и мне не хотелось ни с кем видеться и общаться. Мои близкие потихоньку ворчали, что со мной стало совсем неинтересно. Помню, как невестка сказала на кухне в мамином доме: «Слушай, с тобой всегда было так весело, а сейчас ты совсем другая». В ответ я почувствовала сильнейшую ярость, и мне просто захотелось свернуть ей шею. Может, так и нужно было поступить, следовало стукнуть ее. Но я лишь сказала: «Я тоскую об отце». Я не имела представления, как еще можно было выразить свои чувства, чтобы никого не обидеть. И все время я чувствовала их давление -мне следует вести себя так, как было всегда.

Мама тоже, видимо, хотела прежде времени заставить меня молчать об испытываемом горе. Как-то мы ужасно разругались с ней по телефону, и это оказалось полезным для нас. Я говорила ей: «Я хочу чувствовать то, что чувствую. Мне действительно отчаянно плохо и грустно. Мне не поможет, если ты и дальше будешь закрывать мне рот». И тогда внезапно она стала вспоминать об отношениях со своей матерью, о том, что произошло давно на похоронах ее отца. Тогда она принялась плакать, а мать злобно шикнула на нее. То есть бабушка заставляла ее молчать. Рассказывая об этом, мама безутешно плакала в телефонную трубку. И это было хорошо, очень хорошо. Мой старший брат не мог бы так вести себя, и ему было бы очень трудно справиться со всем этим. По его мнению, все должно выглядеть прилично, быть гладко, тихо и прикрыто. Наедине с ним я чувствовала себя особенно плохой.

Средний брат, когда я говорила ему о своей вине, не вслушиваясь, скороговоркой парировал: «В чем же тебе себя винить?»

Он никогда не упоминал, что тоже ощущает вину, но все его друзья в один голос говорили, что он стал выглядеть усталым, подавленным и отрешенным.

Мне приходилось по-настоящему бороться, чтобы не выглядеть в глазах близких послушной девочкой, мне действительно доводилось сражаться за право не бояться опечалить людей своим горем. И это, очевидно, было труднее всего. И теперь я думаю, что именно потому, что смерть отца была для меня настолько значительным событием, я смогла пересилить ее. Я имею в виду, что, очевидно, существуют такие важные моменты в моей жизни, когда мне явно наплевать, что я могу кого-то расстроить. Мне было бы очень трудно все время твердить: «Знаете, со мной все в порядке». Как-то я беседовала с клиенткой, чувствовавшей вину и гнев по поводу случившегося в ее семье самоубийства. Я сказала ей: «Это, возможно, единственный случай в вашей жизни, когда у вас есть шанс полностью отдаться чувствам, излить их, пожалуйста, не пропустите его». И я представила ей это как уникальную возможность заглянуть поглубже в себя.