Александр Моховиков - Суицидология: Прошлое и настоящее: Проблема самоубийства в трудах философов, социологов, психотерапевтов и в художественных текстах

Чтобы понятие укоренилось в культурном сознании Нового времени, оно обязательно должно воплотиться в художественных кодах и образах. Весьма показательно, что реальные самоубийцы никогда не привлекали к себе такого длительного и напряженного внимания, как самоубийцы — плоды художественных творений. По всей вероятности, культурные представления о самоубийстве являются сочетанием научных и художественных идей, причем художественные обеспечивают более весомую составляющую этих представлений именно в силу «раскрытия тайны».

Значимость этого раздела в освещении темы обусловлена и литературоцентричностью русской культуры, и тем фактом, что именно художественная литература и этическая публицистика дореволюционной России успели коснуться темы суицида. В XX веке, когда на Западе осуществлялись и публиковались тысячами исследования по суицидологии, в нашей стране эта проблема продолжала принадлежать лишь художественному сознанию. До сих пор, если при слове «суицид» образованный иностранец скажет «Дюркгейм и Франкл», например, то образованный по-русски человек скажет «Вертер и Анна Каренина».

Выбор текстов отражает разнообразие обращений литературы к теме суицида. В небольшом разделе мы должны были представить те виды художественной интерпретации темы самоубийства, которые могут вызвать интерес у современного читателя. Так, здесь нет текстов, где используются столь популярные лет сто назад приемы, когда самоубийство выступало последним аргументом в борьбе с бедностью, социальным унижением или точкой в истории безответной любви. Каждый из рассказов или текстовых фрагментов раздела представляется как один из инвариантов пути сквозь «потемки души» к крушению человека, отдельного человека-самоубийцы, в конфликте с этическими и эстетическими концепциями, политическими и культурными системами.

Открывает ряд художественных текстов знаменитый фрагмент из египетского папируса времен XII династии, о котором уже шла речь во введении к историко-философскому разделу. Этот текст явно культового назначения вошел в культурный обиход под названием «Беседа разочарованного со своей душой» в немецких и английских переводах в конце XIX века, когда самоубийство превратилось и в серьезную социальную проблему урбанизированных стран, и в модную эстетизированную тему художественных произведений. Этот текст европейская культура интерпретировала как апологию добровольного принятия смерти, образ превосходства осмысленного отказа от земной жизни и ее пороков.

Таким образом, аргументы героев эпохи «fin du siecle» получали как бы освящение древностью. Интересно, что авторы первого русского перевода «Беседы разочарованного со своей душой» для массового читателя И. Кацнельсон и Ф. Мендельсон сочли необходимым в предисловии к сборнику «Фараон Хуфу и чародеи» (М., 1958) уточнить, что «эта несложная философия очень характерна для представителей обреченного класса, инстинктивно чувствующих неотвратимость своей гибели». Необходимость «отстраниться» являлась характерной особенностью любой публикации с «самоубийственным» мотивом в советское время.

Все остальные произведения, вошедшие в раздел, относятся к литературе Нового и Новейшего времени.

Выбор фрагмента из романа Германа Мелвилла (1819-1891) «Моби Дик» (глава «Кузнец») обусловлен тем, что весь роман является как бы развернутой метафорой добровольного ухода в «иномирие» Океана, Природы, отказа от «земной жизни» ради вызова, брошенного человеком Творению и его чудищам. По сегодняшний день современная литература в жанре «фэнтези» постоянно прибегает к перифразам из романа Мелвилла именно тогда, когда речь идет, например, о конце Земли и цивилизации как следствии коллективного самоубийства человечества. Можно сослаться на рассказы современного фантаста Харлана Эллисона. В главе «Кузнец» выведен персонаж, формально «оставшийся в живых» после саморазрушения и уничтожения микросоциума (семьи). Кузнец, почитающий себя мертвым, существует на грани миров как мифологический персонаж, обслуживающий переход между мирами. С помощью этого персонажа Мелвилл ещз раз указывает на то, что его герои уходят действовать в мир, противоположный человеческому, и этот уход не подразумевает возвращения.

Если американский писатель XIX века основным конфликтом считал противостояние человека основам мироздания, Природе, то европейцы в тесноте Старого Света эстетизировали душевное устройство, и самоубийство оказывалось результатом конфликта внутри одной человеческой души.

Таких авторов, как Шарль Бодлер (1821-1867), Ги де Мопассан (1850-1893), Анри де Ренье (1864-1936), в наше время называют «культовыми», подразумевая, что их тексты питают своими образами самопознание и самопонимание общества, а часто и оформляют внешние поведенческие модели. Не одно поколение европейских читателей именно через французскую психологическую новеллу приобщалось и к тайне самоубийства как непостижимого разрыва жизненной ткани через ее эстетическое преодоление.

В новелле Мопассана «Самоубийца» встречаем знакомый, казалось бы, пушкинский мотив: «И с отвращением читая жизнь мою...» Но герой Мопассана не поэт, не творческая личность, привыкшая к самопознанию, нет, поток своей жизни в обратном порядке — от зрелости к детству — перечитывает вполне заурядный человек и в ужасе открывает, что жизненный путь — это путь к ухудшению, провалу, путь порчи чистой детской души и... останавливает эту порчу, прерывая путь. Мопассановская идея, что приговор над собой осуществляет не преступная, но мельчающая и пустеющая душа, находит свое продолжение в модернистской драме и новелле, предметом интереса которых становится как раз душевная бездна.

В новелле Шарля Бодлера «Веревка» фабульное самоубийство привлекает наше внимание к межкультурным провалам, их непреодолимости. Подросток кончает с собой, ибо не в силах вернуться из субкультуры эстетизма в лоно простонародной культуры, к которой принадлежит по рождению. В финале это несущее гибель межкультурье подчеркивается как раз отношением к акту самоубийства: противопоставляется почти мистическое преклонение перед непостижимостью случившегося у эстета-рассказчика грубому суеверию мещанской семьи.

Миниатюра Анри де Ренье «Неизъяснимое» — концентрированный образ одноименного состояния, при котором самоубийство рассматривается как следствие особого откровения. Собственную жизнь отменяет благополучный, спокойный, удовлетворенный эстет, не-изъяснимость — единственное объяснение. Ирония и изысканность стиля Ренье подчеркивают психологический абсурд самоубийства от эстетства.