Владимир Леви - Исповедь гипнотезера

Кот между тем мрачно мочился.

Обаяние хозяина улетучивалось. Удовлетворенные отходили, появлялись новые слушатели (дети, старушки), а владелец кота уже с азартом рассказывал о своей жене, которая тоже дрессированная, потому что двадцать лет в одной комнате со зверьем — это надо иметь терпение, а у него еще жил австралийский попугай, который заболел вшивостью и подох, после того как врач-кожник намазал его ртутной мазью, и маленький нильский крокодильчик, которого ему невесть как привез знакомый. Крокодильчика держали в детской ванночке, а когда ванночка стала мала, продали за хорошую цену знаменитому профессору медицины, и тот поместил его у себя в приемной, в специальном бассейне, и к нему перестали ходить пациенты.

Впрочем, тин Руффина в чистом виде, вероятно, весьма редок. Ибо, как заметил Кречмер, «многие из этих веселых натур, если мы с ними поближе познакомимся, оказывается, имеют в глубине своего существа мрачный уголок».

В царстве рая, среди безоблачной легкости, в искристом веселье, в беспрерывной смене деятельностей и удовольствий — уголок ада, в котором остановилось время.

А может быть, он и царит? Исподволь, где-то там, в глубине. Может быть, вся эта веселость, и блеск, и легкость — великолепная постройка на шатком фундаменте, испытанный способ убегания от себя?

Острый глаз клинициста уловил на каждом из полюсов характерную «пропорцию» тонусно-эмоциональных свойств. Пропорцию не количественную, а качественную, и как одномоментное соотношение, и как колебание во времени. Циклотимик: между веселостью и печалью, между радостью и тоской (колебания эмоционального тона) и между бодростью и вялостью (колебания активности). Шизотимик — между чувствительностью и холодностью, между обостренностью и тупостью чувства, между экзальтацией и апатией (колебания тонуса и чувственной интенсивности).

Пропорции эти — и в одном лице и между многими представителями полюсов — в неравномерном распределении.

Теперь обо всем этом можно уже пытаться мыслить и на нейронном уровне. И рай и ад открыты физиологически и анатомически как системы мозговых нервных клеток. Они составляют самую сердцевину мозга, вместе с системами, которые можно назвать тонусными. От них зависит уровень бодрствования, активность, внимание, острота восприятия, переключение с одной деятельности на другую… Работа ада — это неудовлетворенность, боль, страх, тревога, ярость, тоска… Рай — это удовлетворение, благодушие, эйфория, радость, счастье как состояние.

Конечно, дело здесь обстоит не так просто, как, например, с центрами кашля или чихания. Райскоадские и тонусные возбуждающе-тормозные системы связаны со всем и вся, пронизывают всю работу мозга, сверху донизу, вдоль и поперек. Какими-то еще не вполне понятными интимными механизмами они связаны между собой, одно без другого немыслимо, двуедино. В их взаимодействии есть что-то от маятника: после интенсивного бодрствования — глубокий сон, после сильной работы рая — «отмашка» ада… «Всякий зверь после наслаждения печален», — заметил еще Аристотель.

Опыты с вживлением электродов в мозг и химическими препаратами показали, насколько могущественны эти системы. Если воздействие на них достаточно сильно, в одно мгновение может перемениться не только самочувствие, но и мироощущение, и отношение к людям, и даже личная философия, основная стратегия существования.

Очень похоже, что вариации темпераментов зависят прежде всего от свойств этих сердцевинных систем.

Психохимия вмешивается в их ритмы, сбивает внутреннее равновесие. Насколько выпивший человек остается самим собою? Это зависит в первую очередь от химии его мозговой сердцевины, во вторую — от того, как он воспитан. Огромное таинство — стимуляторы, успокоительные. По сути на какое-то время мы создаем искусственный, химический темперамент, но пока еще с малым успехом, почти вслепую.

То же могут делать, и гораздо естественнее, свежий воздух, движение, пища; старые доктора замечали, что меланхолики в деревне иногда превращаются в сангвиников.

Может быть, Мишкины депрессии берут начало совсем не в мозгу, а где-нибудь в надпочечниках, где срываются поставки какого-то тонизирующего гормона. Может быть, это просыпается атавизм зимней спячки, но угнетение мозга не равномерно, засыпает, к несчастью, рай, и ад поднимает голову. (Мой циклотим проявляется, кроме прочего, в зависимости от погоды: к ясной и теплой я становлюсь более чем сангвиником, к холоду и слякоти — меланхоликом и того хуже.)

А почему так непропорциональна природа? Почему так несправедлива? Почему радость жизни дается одним в таком солнечном избытке, другим — крохотными просветами, а третьим — в виде сплошного затмения, когда о солнце остается только догадываться?

Прирожденный гипоманьяк, бурлящее средоточие бодрости, оптимизма и деятельности, попал в поле зрения психиатров уже после Кречмера, причем внимание привлек главным образом шизотимный его вариант. Но я скажу несколько слов и о циклотимном, как об одном из самых жизнеспособных человеческих типов.

(Маньяк в привычном значении — человек, охваченный каким-то неистовым безумием, манией, — к гипо-маньяку не имеет никакого отношения. В психиатрии термин «мания» проделал сложную эволюцию; в современном смысле «мания», «маниакальность» — состояние, противоположное депрессии: возбужденность с повышенным настроением. Гипоманиакальность — состояние повышенного тонуса, промежуточное между обычным и маниакальным. Прирожденный, или конституциональный, гипоманьяк — человек, для которого такое состояние — норма.)

Таких людей мало, но они столь заметны, что кажется, будто их много. Человек, которого много. Когда говорят, что у кого-то «большой жизненный темперамент», чаще всего имеют в виду именно этот тип. Рядом с ним представитель обычного темперамента ощущает себя лодчонкой, попавшей в кильватер громадного корабля. Дыхание неостановимой машины чувствуется во всем: это мотор, за которым нельзя угнаться. Он бешено тратит себя, но у него всегда остается избыток, его хватает на все и на всех. Энергия сочетается у него с сибаритством, чудовищная трудоспособность — с жадной погоней за наслаждениями.

Кого привести в пример? Они всегда на виду, их энергия прорывается сквозь любое занятие, на любой социальной ступени. История пестрит именами таких людей. В сочетании с талантом, даже небольшим, это нечто праздничное, феерическое.

Может быть, один из самых ярких — Дюма-отец, гигантский толстяк-сатир, сочно и точно нарисованный пером Моруа. Посмотрите на его портрет в книге «Три Дюма», вы согласитесь, что Кречмер был превосходным наблюдателем, особенно после того, как сравните нос отца с носом сына, сурового моралиста. (Все-таки и в носах писателей можно кое-что разглядеть.) Какой явный сдвиг в сторону шизотимности и в облике, и в творчестве, и в рисунке всей жизни! Уксус — сын вина…