Мюриэл Шиффман - Лицом к подсознанию. Техники личностного роста на примере метода самотерапии

Я знала мать, которая впадала в бешенство из-за того, что ее дочь кусала других детей. Всякий раз, как это случалось, миссис Джонс приносила самые искренние извинения соседям, ругала на чем свет стоит и шлепала свою дочь, однако маленькая Дженни как ни в чем не бывало продолжала кусаться. Однажды, когда она только вонзила свои зубки в руку лучшей подружки, я успела увидеть промелькнувшее на лице ее матери выражение непосредственно в момент ее огорчения: это была озорная улыбка, которая немедленно была погашена и вытеснена сердито нахмуренными бровями. В процессе наблюдения за тем, как она торопится спасать жертву (как всегда, с опозданием на какую-то секунду) и задает трепку провинившейся Дженни, у меня возникло отчетливое впечатление, что миссис Джонс ровным счетом ничего не подозревала об этой улыбке. Я уверена, что она ни в коем случае не признавала маленького торжествующего ребенка внутри себя, который гордился агрессией дочери. А Дженни на каком-то очень глубоком уровне понимала все это и принимала сообщение матери.

Как-то вечером, когда я играла на фортепьяно и пела, ко мне вбежала моя младшая дочь Джинни с вопросом:

— Можно мне в субботу пойти на вечеринку к Сьюзи?

Трудно отвечать на вопрос, одновременно продолжая петь, но я умудрилась вставить ответ между песенными строчками:

— Да, дорогая.

— Что же мне надеть, мам? Новое желтое платье? А? Что мне надеть?

— Ага, хорошо, дорогая, — я старалась держать себя в руках.

— А может, старое голубое все же лучше? Как ты считаешь, мам?

Я не знаю, сколько еще продолжалась эта инквизиция, но мне она показалась вечностью: я мрачно кивала и отвечала односложно в надежде, что она наконец-то уймется и даст мне спокойно попеть. В конце концов, я потеряла всякое самообладание и закричала во всю глотку:

— Почему ты не даешь мне петь? Каждый раз, стоит мне сесть за инструмент, ты сразу начинаешь мне мешать! В чем дело? Тебе что, противен мой голос? Отправляйся в свою комнату и закрой за собой дверь. Тогда тебе не придется меня слушать!

Бедный ребенок залился слезами:

— Прости, мама… Мне нравится, как ты поешь… Я не знала… Я не хотела…

Меня трясло от ярости.

— Давай выйдем, прогуляемся немного, — попросила я Берни.

Я не хотела оставаться в доме ни минуты из страха, что мои эмоции заведут меня слишком далеко. Итак, мы ходили вокруг дома, пока я выпускала пар.

— Она всегда была такой, с самого рождения, — жаловалась я. — Она ненавидит, когда я пою. Стоит мне только разогреть голос, как она тут же начинает с чем-то ко мне приставать. Имею я право попеть в собственном доме?!

Берни спокойно продолжал курить трубку, пока я неистовствовала. Через некоторое время я оборвала себя и взглянула на него.

— Ты считаешь, я слишком сильно реагирую? — неуверенно поинтересовалась я.

На что он, вынув трубку изо рта, тихо ответил:

— Она всего лишь ребенок. Она не знала, что мешает тебе.

Очевидно, он прав. Начав злиться, я уже была не в состоянии остановиться. Наверное, я раздула слишком много шума из ничего. Это был Шаг 1. Распознать неадекватную реакцию. Шаг 2. Почувствовать внешнюю эмоцию. Ну что ж, гнева в тот момент мне было не занимать, поэтому можно было смело переходить к Шагу 3. Что еще я чувствовала, когда Джинни прервала мое пение? Что я чувствовала перед тем, как начать сердиться? Напряжение, тревогу; надеялась, что она вот-вот оставит меня в покое, и я смогу спокойно петь дальше, не испортив себе настроения. Шаг 4. О чем мне это напомнило? О других подобных эпизодах, которые мне уже не раз случалось переживать с Джинни.

Яснее от всего этого не стало. Какое впечатление производило со стороны мое поведение? Сперва я напряглась и забеспокоилась, но останавливать ее не стала. Почему? Я позволяла ей продолжать до тех пор, пока это не довело меня до белого каления, так что я заорала: «Ты не даешь мне петь!» Но ведь я знала, что она была захвачена собственными мыслями и вряд ли замечала, чем я занимаюсь, пою я или нет. Вполне возможно, она даже не слышала моего пения. Что же я делала внешне? Я вела себя так, будто ожидала, что она прервет мое пение, будто она имеет право остановить меня, будто мне нельзя петь.

Какие скрытые чувства могли у меня быть в связи с пением? О чем мне это напомнило? У меня было особое отношение к пению. Несмотря на сильный альт, которому я давала волю в песенном клубе или хоре, в сольном пении мой голос становился ломающимся, слабел, как у маленькой девочки, фортепьяно полностью его заглушало. Странно, но мне требовалась группа, чтобы позволить себе петь в полную силу. О чем мне это напоминало? Когда мне было одиннадцать лет, отец женился во второй раз — так я приобрела свою драгоценную мачеху. Я старалась изо всех сил, стремясь заслужить одобрение Стеллы любым возможным способом. Она была настоящей певицей с тонким слухом, и когда я, слегка фальшивя, напевала, расхаживая по дому, ее тонкое восприятие страдало от этого как от звука железа, которым водят по стеклу. Однажды она села за пианино и терпеливо занялась со мной разучиванием одной песни. «Видишь, — объясняла она, — следующая нота идет вверх; а ты ее поешь вниз». С такой наглядной помощью я научилась идеальному исполнению той песни («God Rest Ye, Merry Gentlmen» [2] Одна из старинных рождественских песен, популярных на Западе. — Прим. пер. — на дворе было Рождество). «Когда я дома, и тебе захочется петь, — сказала мне она, — пой только эту песню». Мне ничего не оставалось, как послушаться. (Постепенно я возненавидела эту песню всей душой.) По прошествии времени я начала брать уроки игры на фортепьяно, мой слух улучшился, я научилась не сбиваться с нот, и тогда мой репертуар расширился.

Но эта история уже обросла бородой, я пересказывала ее сотни раз — иногда со смехом, иногда с возмущением и безо всяких скрытых чувств. О чем же еще мне это напомнило? Когда я научилась петь лучше, мы со Стеллой стали петь дуэтом, и ей всегда приходилось делать усилие, приглушая свой сильный голос, чтобы мой «мышиный писк», как она его называла, не утонул в ее пении. «Громче», — требовала она, но чем больше я старалась, тем сильнее становилось ощущение невидимой стальной руки, сжимающей мое горло.

О чем еще мне это напомнило? Моя родная мать тоже пела. Самое раннее воспоминание из моего детства связано с тем, как она в кимоно и пушистом боа, очень модном тогда, сидит за фортепьяно и поет популярную песню того времени, «Маркиза», и при этом выглядит в моих восторженных глазах самой очаровательной леди в мире.

Когда отец женился во второй раз, все, включая его самого, мачеху и тетушек, внушали мне, чтобы я перестала быть похожей на мать. «Прямо как мать», — висело над моей головой дамокловым мечом всякий раз, когда я проказничала. Но пение? При чем здесь мое пение? Может быть, я запрещала себе петь, потому что пела мама? Никак не удается выявить скрытое чувство.