Жак Лакан - Изнанка психоанализа (1969-1970)

Утверждая это, я не говорю чего-то такого, что может послужить уточнению позиции аналитика. Это значило бы — точнее, вы тут же заявили бы мне, что это значило бы — уравнять его с остальными. Разве найдется, в самом деле, человек, который знал бы, что он говорит? Рассуждение это ошибочно. Каждый говорит, это так, но сказать что-то удается не каждому. На границе этой в какой-то смысле фиктивной позиции дело, возможно, решает совсем другое — в какой дискурс субъект включается.

Есть некто, кто этой позиции целиком отвечает, и я без колебаний вам его назову, потому что именно ему мы обязаны тем интересом, который мы, аналитики, не можем не испытывать к иудейской традиции. Рождение психоанализа вне этой традиции было бы, пожалуй, просто немыслимо. Фрейд, который в ней вырос, настаивает, как я уже подчеркивал, на том, что в разработке сделанного им открытия доверяет лишь тем евреям, у которых умение читать — в крови; и которые живут — это и есть Талмуд — по книге. Тот, кого я хочу назвать, кто воплощает в себе эту радикальную позицию ожесточенного невежества, имеет имя — это сам Яхве собственной персоной.

Для Яхве, когда он обращается к своему народу, характерно то, что он с ожесточением игнорирует существование на момент своего появления целого ряда процветающих религиозных практик, основанных на знании определенного типа — на знании сексуальном.

Мы убедимся, когда будем говорить об Осии, насколько обвинения связаны именно с этим. Предметом его обличения являются отношения, в которых сверхприродные инстанции смешиваются с природой, которая в каком-то смысле от них зависит. Какое право имеем мы говорить, что все это ни на чем не основано, что способ снискать благосклонность Ваала, который, в ответ, оплодотворял землю, не соответствовал чему-то такому, что действительно могло оказываться действенным? Мы ничего не знаем об этом исключительно потому, что явился Яхве, а с ним возник определенный дискурс, который я пытаюсь представить в этом году как изнанку дискурса психоаналитического — дискурс господина.

Является ли позиция Яхве той самой, что психоаналитику надлежит занять? Конечно нет. Аналитик — должен ли я признаться, что испытал это на себе? — аналитик не испытывает той ожесточенной страсти, что так поражает нас в Яхве. В другой перспективе, скажем, буддистской, рекомендующей своим адептам избавиться от трех основных страстей, в число коих входят любовь, ненависть и невежество, позиция Яхве представляется крайне парадоксальной. Что в этом религиозном явлении действительно изумляет, так это то, что все эти три страсти Яхве не чужды. Любовь, ненависть, невежество — все они дают о себе в его речи знать.

Позицию аналитика — я не буду сегодня рисовать на доске мою схемку, где на место аналитика указывает объект а, расположенный вверху слева — отличает то, что он этим страстям непричастен. Только в этом смысле и можно о пресловутой аналитической нейтральности говорить. Из-за этого он вечно находится в неопределенной зоне, в смутном поиске осведомленности, стараясь идти в ногу с тем знанием, от которого, между тем, сам же отрекся.

Сегодня нам предстоит прислушаться к разговору Яхве со своим народом, а также понять, о чем думал Зеллин и на что может открыть нам глаза бесспорная близость его к воззрениям Фрейда, который, немало заимствовав у него, останавливается на полдороге и, превращая проблему отца в своего рода мифический узел, цепь короткого замыкания, совершает промах, оборачивающийся для него неудачей.

Я уже говорил вам, что эдипов комплекс — это сновидение Фрейда. Как и всякое сновидение, оно нуждается в истолковании. Важно увидеть, где происходит эффект смещения, то есть эффект, который может возникнуть на почве неувязок в письме.

У Фрейда, если попытаться его подход воспроизвести, реальный отец заявляет о себе в том, что имеет отношение исключительно к отцу воображаемому — в запрете на наслаждение. С другой стороны, Фрейд не проходит мимо того, что делает его главной фигурой. Речь идет о кастрации, которую я только что имел в виду, говоря, что там, на месте реального отца, возникает порядок вещей, основанный на ожесточенном невежестве. Показать это мне будет, надеюсь, тем более легко теперь, когда с помощью Зеллина мы многое для себя уяснили.

Вот посему я позволю себе сначала задать г-ну Како несколько вопросов. Он прекрасно знает, поскольку я ему это на разные лады втолковывал, в чем для нас суть проблемы — почему и в каком отношении нуждался Фрейд в Моисее?

Важно, конечно, чтобы аудитория имела представление о том, кто он, Моисей, такой. Текст Зеллина и начинается, собственно, с вопроса — кем был Моисей? После этого он делает краткий обзор того, что думали на эту тему его предшественники и современники, его коллеги.

Невозможно пролить хоть какой-то свет на этот вопрос, не поняв прежде, с какого времени заявил о себе в истории Яхве.

Был ли Яхве богом Авраама, Исаака и Иакова? Имеем ли мы дело с достоверной традицией? Или, напротив, традиция эта была переиначена задним числом основателем новой религии, Моисеем, когда у подножия горы Хорев — точнее, на вершине ее — он принял от Господа — записанные, обратите внимание — скрижали Закона? Разница, сами понимаете, очень большая.

Книга Зеллина вращается, собственно говоря, вокруг следующей темы — Mose und seine Bedeutung fьr die israelitischjьdische Religionsgeschichte.

Что навело Зеллина на мысль о том, что Моисей был убит? Это вопрос, которого я не хочу касаться, предоставляя его всецело г-ну Како. Ясно, что это тесно связано с тем обстоятельством, что Моисей рассматривается как пророк. Почему, будучи пророком, должен он поэтому быть убит? Точнее говоря, Зеллин полагает, что Моисей умер мученической смертью именно в связи с пророческим своим достоинством.

Вот то, что г-н Како соблаговолит нам сейчас разъяснить. Щоклад г-на Како. Смотри приложение В на стр. 261]

2

Кое-что в ходе мыслей Зеллина вызывает у меня удивление. Мы не можем, конечно, вынести относительно его соображений окончательного суждения, но даже если мы предположим, что текст действительно позволяет прийти к заключениям, которые, пытаясь восстановить смысл, он в нем дешифрует, ничто еще не говорит о том, что текст этот, если можно его так назвать, или эта огласовка его, могли быть кем-нибудь поняты. Утверждая, к примеру, что 25-й стих Чисел скрывает событие умерщвления Моисея, мы оказываемся в плену двусмысленности.

В мире Зеллиновой мысли, которая к категории бессознательного, я думаю, не прибегала, гипотеза о попытке скрыть происшедшее в Ситтиме событие совершенно бредовой выдумкой не выдерживает никакой критики.