Роберт Смит - История психологии

О действительном значении работ Лакана было много дебатов. На протяжении пятидесяти лет деятельности его представления менялись; его последователи спорили между собой за правильную интерпретацию; за пределами Франции с его работами ознакомились лишь частично благодаря переводу избранных эссе, озаглавленному «Сочинения» (Ecrits, 1977). В 1930-е гг., под влиянием сюрреалистов с их культом бессознательных сил, увлеченный проблемой отношений между объектом и его образом, Лакан изучал бессознательное восприятие себя ребенком, увидевшим свое отражение в зеркале. В этом зеркальном отражении, утверждал он, ребенок познает различие между собой и другим, и в результате ощущение Я, или целостности, всегда остается хрупким. Он, таким образом, отождествлял Я не с чем-то реальным, не с сущностью, а с образом-проекцией. После войны Лакан по-своему проинтерпретировал представления Гегеля и пришел к тому, что человек наделен бесконечным стремлением к поиску подтверждения своего бытия в образе Я — будь то его отражение в зеркале или в других людях. Пример этому — состояние влюбленности, фантазия, что можно достичь целостности через слияние с бытием другого. Это желание неизбежно, но оно ведет к фантазиям, и, будучи фантазией, любовь не может долго длиться. Лакан описывал desir — стремление, тягу, жажду или желание. В переводах это слово часто пишут по-французски, пытаясь сохранить тот смысл, который вложил в него Лакан: иррациональная, бессознательная жизнь, которая предваряет и всегда побеждает сознательный разум. Психоаналитическая деятельность Лакана была направлена на то, чтобы дать его клиентам и слушателям язык, с помощью которого они могли говорить о желании. Он считал, что желание само по себе — не вещь, а дыра, пробел. Однако наиболее мощным выражением этого желания он считал фаллос, понимаемый не как объект, а как символ. Позднее жаркие споры возникли вокруг того, привел ли приоритет, отданный фаллосу, к маргинализации женщин.

В 1950-е гг. Лакан приспособил терминологию структурной лингвистики для представления бессознательного как «языка, действия и влияние которого ускользают от субъекта» [цит. по: 139, с. 75]. У психологии нет никакой необходимости обращаться к Я. Для Лакана игра с языком — игра в его стиле — это средство заставить заговорить бессознательное. Любые старания поймать бессознательное — как он говорил, Другого, — несбыточные мечты: оно всегда уже где-то там, за пределами досягаемости. Следующим шагом, сделанным в 1960 г., стало обращение Лакана к математическим формулам для придания своей теории более строгой, или наукообразной, формы; но эта сторона его работы имела мало влияния.

Творчество Лакана укрепило среди интеллигенции мнение о том, что психоанализ — не естественная, а гуманитарная дисциплина, не объяснительная, а интерпретативная наука. Богатство герменевтического подхода к теории Фрейда также проявилось в работах других французских философов или аналитиков, особенно в книге Поля Рикёра (Paul Ricoeur, 1913–2005) «Фрейд и философия» (Freud and Philosophy, 1970) и «Словаре по психоанализу» (Vocabulaire de la psychanalyse, 1967) Жана Лапланша (Jean Laplanche, род. в 1924 г.) и Жана-Бертрана Понталиса (Jean- Bertrand Pontalis, род. в 1924 г.). Под влиянием этих авторов психоаналитический дискурс проник в литературную и художественную критику и обзоры кино. Академические же психологи по большей части игнорировали Лакана и всю дискуссию о структуралистском и постструктуралистском подходе к бессознательному.

Та же сила эмоций и разногласий была свойственна жизни Мишеля Фуко (Michel Foucault, 1926–1984) — даже после его смерти в ходе эпидемии СПИДа, поразившей калифорнийских гомосексуалистов. В отличие от Ницше или Лакана, Фуко изучал психологию как дисциплину и даже некоторое время преподавал на психологическом факультете. Как бы далеко он ни ушел от этого в дальнейшем, справедливо будет сказать, что у него навсегда сохранился интерес к тому, какой проект представляет собой научная психология и почему люди видят в ней источник истины.

Фуко поначалу был обособленным и маргинальным интеллектуалом; он работал в Упсале (Швеция), а затем в Польше, до того как опубликовал свою «Историю безумия в классическую эпоху» (Folie et deraison: histoire de la folie a Page classique, 1961). В ней он писал о безумии с исторической и философской точек зрения, подвергая сомнению взгляд современной медицины на душевное расстройство как на болезнь, а также гуманность этого взгляда. Зарождение медицинского подхода к душевной болезни он относил к рубежу XVIII и XIX вв. Книга была не только об умопомешательстве в узком смысле слова, поскольку в ней шла речь об общих предпосылках понимания человека как существа разумного или неразумного. Мы должны рассмотреть все версии истин о человеке, утверждал он, в их отношении к тем условиям, при которых они считаются истинными. В своей истории безумия и последующих книгах он хотел исследовать эти условия, изучая языковые, когнитивные и социальные рамки, в которых некое знание о человеке является истинным. В книге «Слова и вещи» (Les mots et les choses, 1966) Фуко доказывал, что человек — объект психологии и социологии — как предмет исследования сложился только в начале XIX в. Свою оригинальную и вызывающую изумление мысль он сопровождал обсуждением радикальных изменений в политической экономии, филологии и естественной истории — в дополнение к более ранней работе об истоках современной клинической медицины. Несмотря на то, что его аргументация была сложной для восприятия, в Париже книга стала бестселлером. Помог этому ее знаменитый зачин — анализ изображенного на великой картине Веласкеса «Менины», подчеркивающий, что на картине фактически представлена не сцена, а ее рассматривание (в зеркале). Волнение вызвала и мысль Фуко о том, что различные области знания — даже внешне не связанные, как экономика и естественная история, — основаны на фундаментальных способах мышления, которые могут и должны быть исследованы исторически. В решении задач повседневной, обыденной жизни — примером чему может быть обращение с сумасшедшими, детьми и преступниками — он увидел центр знания и власти, и эта его идея также была оценена по достоинству. События 1968 г. повлияли на дискуссию о власти в управлении обычной жизнью, и в своих более поздних книгах Фуко исследовал генеалогию власти — в работе «Надзирать и наказывать» (Surveiller et punir, 1975) и в незавершенных томах по истории сексуальности.

Намеренно избегая простых классификаций, Фуко, тем не менее, утверждал, что «целью моей работы было… написать историю разных способов, которыми люди в нашей культуре становятся субъектами» [71, с. 208]. В 1960-е гг. его подход отождествляли со структурализмом. Действительно, его ранние книги были посвящены поиску условий познания в истории дискурса, образованном языковыми структурами и повседневными практиками регламентации жизни, которые мы используем для формулировки знания о человеке (Фуко называл такое исследование «археологией знания»). Тем не менее в отличие от социального антрополога и структуралиста Леви-Стросса, он не считал, что дискурс и все его проявления в культуре отражают психические структуры.