Ирина Черепанова - Дом колдуньи. Язык творческого бессознательного

И еще одно дополнение. Колдовство — дело опасное, да и не­благодарное. И все-таки в нем есть своя философия. Чтобы пред­ставить образ современной колдуньи, обратимся к рассказу Н. Садур «Ведьмины слезки», который вполне может заменить лю­бые комментарии:

«Тихо, словно дыша, поскрипывали доски старого тротуара. В Ордынске еще сохранились такие тротуары — деревянные. Ей ска­зали — иди сначала по улице Сибирской до киоска, там налево к „своим“ домам, и зеленый дом — ведьмин.

Девушка приготовила пятнадцать рублей и его фотокарточку. На ней он был совсем молоденький солдатик, еще до знакомства с нею, еще нежнокудрый, со светлой усмешкой пухлых губ.

Ведьмин адрес ей дала подруга, разумеется, под секретом. Галя ей сказала, что идти надо поздно вечером, ближе к ночи, и сразу взять с собой деньги...

Девушка подумала, что в такой темноте не сможет найти зеле­ный дом, но сразу нашла и поняла, что это зеленый дом, хотя был он черный, как и вся улица.

Постучала. Еще раз постучала. И еще.

Кто-то вздохнул. Тогда она начала стучать не переставая, дро­жа всем телом и прижимая к левому плечу плоскую белую сумочку с пятнадцатью рублями и фотокарточкой.

Во дворе стоял сарай. В сарае жила свинья — она вздыхала. „Наверное, заколдованная, — решила девушка, услышав, как сви­нья хрюкнула. — Наверное, ведьмы нет дома, в гости пошла куда-нибудь“, — решила она, видя, что не открывают.

Но когда, совсем отчаявшись, она собралась уходить, дверь ти­хонько приоткрылась, обдав ее запахом жареного лука, и в тусклом свете, заструившимся в щель, она увидела ведьму.

Та ничего не спросила, глянула на нее мельком и, так оставив дверь полуоткрытой, повернулась к ней спиной и ушла в комнату.

Наде ничего не оставалось, как войти без приглашения. Она, закрыв сумочкой сердце, шагнула через порог, и тут же за ее спиной дверь захлопнулась с шумом, как будто сердито.

„Сквозняк“, — подумала Надя, осмелев при виде нормальной жилой комнаты. Она вышла на середину к столу, застеленному кра­сивой, свежей скатеркой, и остановилась, ища глазами бабушку.

В этот момент что-то затрепетало в ее руках и, сделавшись теп­лым, испуганно дышащим, вырвалось, вспорхнув у самого лица.

— Моя сумочка! — закричала Надя, испуганно протягивая ру­ку к белой голубке, в которую обратила ее сумочку расшалившаяся колдунья.

Она услышала смех за спиной, и сама засмеялась — голубка была премиленькая, с нежными выпуклыми крыльями и кудрявым хохолком на маленькой круглой головке.

— Садись, девушка, — сказала ведьма, указывая на венский стул у стола.

Она села, глядя на ведьму, которая оказалась просто старухой в странном, очень светлом, очень грустном льняном платье с большими карманами на длиной, спадавшей печально-усталыми складками юбке.

Между тем голубка расхаживала по столу, совсем не боясь их. Только сейчас Надя заметила, что на голубиной груди пульсирует и сокращается, как настоящее, а оно и было настоящее, она не сомне­валась, сердечко. И самым, хотя непонятно почему, ведь это даже не испугало ее, самым подозрительным ей показалось это маленькое алое пятнышко в середине сердечка. Пятнышко выглядело твердым и выпуклым, как камешек на медальоне. Когда на него падал свет лампы, оно испускало тонкие ответные лучи...

Ведьма стала ходить по комнате, что-то думать, казалось, она не замечает Надю. И девушка, невольно оторвав очарованный взгляд от голубки, стала смотреть на ведьму. Кроме этого почему-то удивившего ее платья на ведьме были белые носочки и хоть де­шевые, клеенчатые, но как-то нарядно светлые босоножки из широ­ких ремешков. Лицо у ведьмы было бледное, очень старое и будто плоское, словно нарисованное. И вся она, высокая, худая, очень плоская, была словно вырезана из картона.

Ведьма ходила по комнате неслышно, сосредоточенно, не глядя на Надю и ни о чем не спрашивая.

Надя тоже молчала. Она смотрела на бабушку испуганно и по­корно.

Вдруг желтая занавеска на окне зашевелилась. Окно было не закрыто и только задернуто занавеской.

„Вполне возможно, что занавеска зашевелилась от ветра“, — подумала девушка и сжалась. Что-то там, за занавеской, копоши­лось, шевелясь, толкаясь и хныча.

Цветы. Белоснежные, тяжелые гроздья цветов тыкались в окно и жалобно лепетали. Они толкали занавеску упрямыми лобиками и лезли в окно.

— Пошли! Пошли! — закричала ведьма, затопала, замахала на них руками, и цветы, пища, сгинули.

Были это не цветы вовсе, круглые светлые головки младенчи­ков. Чтобы от страха не умереть, девушка сжала коленки, кулаками придавила их и задрала подбородок. Стала думать: „Я здесь для того, чтоб ему, Витьке, солдату моему, лихо сделать. Надо сказать и деньги отдать сразу, и скорее, скорее...“

Она поворачивает голову в сторону колдуньи и рот открывает.

— Молчи, молчи, — машет та на нее рукой. Рука большая, в веснушках.

И тут происходит страшное. Надя знает, что оно происходит, и знает, где — на столе. И если посмотрит, сердце разорвется, не вы­держит, но не может не посмотреть, как всегда в жизни: то, что нас губит, — притягивает. И взгляд, обезумевший, блуждающий, при­тягивает на круг света на скатерти. Голубка... Она в это время стоит, замерев, склонив голову на бок. Кудрявый белый хохолок, словно гипсовый или из мыльной пены, когда в детстве голову моешь и, намылив перед зеркалом, делаешь старинные прически... Глаза пленкой затянуты. Голубка спит. И не ведает сама, что происходит:

у нее, она не чувствует, потому что тревоги не испытывает, у нее клюв растет, длиннеет, изгибается, тянется к золотому сердечку, застывшему в страшном ожидании.

„Не буду смотреть, не буду смотреть“, — бормочет девушка, вытаращив глаза, а боится и знает, что сейчас будет. И знает поче­му. Клюв нашарил сердечко и легонько ткнулся в алую капельку, и выпил... Это был не камешек, а кровь в тонкой пленке, клюв про­рвал ее, выпил капельку, и осталась пустая выемка, как после ка­мушка в кольце. И тут же сердце содрогнулось и замерло, и голуб­ка, сама себя убив, упала на стол, крылья распластала, и клюв, снова как прежде короткий, полуоткрыв.

Сразу же пропадает уверенность у девушки в правильности за­думанного, и такая слабость во всем теле, как после болезни. Но она тверда духом.

Все равно, — говорит она упрямо. — Лиха ему хочу. Он меня обманул, не женился, я ребеночка своего убила. Лиха ему сделай.

Встань, — говорит ведьма, и девушка встает.

Будешь делать, как я скажу. Хоть одно слово скажешь, не получится. Давай карточку.

Девушка берет со стола свою белую сумочку, достает карточку, мельком взглядывает: он там молоденький совсем, ясноглазый сол­датик.

— Нет в твоем сердце корысти? — спрашивает ведьма.