Жак Лакан - Имена-Отца

Мы соприкасаемся здесь с одним из моментов, которые для вас особенно интересны, с отношением между детьми и взрослыми. Для ребенка взрослые трансцендентны — трансцендентны в силу своей посвященности. Самое интересное — это что дети не менее трансцендентны, чем взрослые. Благодаря характерному для любых отношений эффекту отражения ребенок становится для взрослого средоточием всевозможных тайн. Именно на этом покоится то наблюдаемое между детьми и взрослыми смешение языков, о котором мы должны обязательно отдавать себе отчет, когда аналитическое вмешательство направлено на ребенка.

Можно было бы найти и другие примеры — там, в частности, где формируются эдиповы отношения сексуального типа и где налицо нечто такое, что, принадлежа субъекту, в то же время выходит за его пределы. Здесь налицо создание формы с сохранением определенной дистанции.

Серж Леклер— Вы говорили здесь о Символическом, о Воображаемом. Но ведь было и Реальное, о котором вы не говорили.

Ж. Л. — Я все же говорил о нем, хотя и немного. Реальное — это или тотальная совокупность, или исчезнувшее мгновение. В аналитическом опыте, для субъекта, Реальное — это всегда столкновение с чем-то, например, с молчанием аналитика.

В ходе всего аналитического диалога происходит нечто поразительное, на чем у меня не было возможности заострить ваше внимание. В аналитическом опыте есть что-то такое, что уже само по себе гораздо важнее коммуникации. В качестве конкретного примера я возьму сновидения, которые — не помню, говорил я вам это или же нет — выстроены как язык. В анализе они служат именно языком. Сновидение в начале или в конце анализа является частью диалога с аналитиком. Так вот, как происходит, что сновидения эти, да и многое другое, как, например, тот способ, которым субъект свои символы порождает, несет на себе совершенно неизгладимую печать реальности аналитика, то есть самой личности аналитика в том виде, в котором она укоренена в существе его? Каким образом оказывается, что в ходе этого воображаемого и символического опыта мы получаем, в последней фазе его, ограниченное, но поразительно точное знание о структуре самого аналитика? Уже одно это ставит перед нами проблему, которой у меня не было возможности коснуться сегодня вечером.

Жорж Моко— Мне представляется, что стоило бы рассмотреть различные типы символов.

Ж. Л. — Символ — это прежде всего эмблема.

Жорж Моко— Символ — это часть жизненного опыта. Так, дом, например, ощущение которого дается поначалу посредством символа, впоследствии совместно осваивается, обживается. Но слово «дом» неразрывно с ним связано.

Ж. Л. — Позвольте заметить, что я вашу точку зрения совершенно не разделяю. Что касается символов, в которых коренится аналитический опыт и из которых выстраиваются симптомы, эдиповы отношения и т. д., то Джонс, составив небольшой каталог их, — показал, что речь всегда по сути дела идет о темах, связанных с отношениями родства, с авторитетом господина и с тем, что касается жизни и смерти. Все, с чем мы имеем здесь дело, относится, безусловно, к символам. Это как раз те самые элементы, которые с реальностью не имеют ничего общего. Существо, которое, подобно животным, безысходно заключено в клетку реальности, не имеет о них ни малейшего представления.

Речь идет о тех точках, где символ формирует человеческую реальность, где он создает то человеческое измерение, на котором настаивает то и дело Фрейд, говоря о том, что жизнь больного неврозом навязчивых состояний всегда протекает в регистре, где элементы недостоверности, продолжительности человеческой жизни, отцовства и тому подобные приобретают максимальное значение. Все это не обладает в человеческой реальности чувственной очевидностью. Все это сконструировано, причем сконструировано вполне примитивным образом, определенными символическими отношениями, которые могут затем, задним числом, найти в реальности свое подтверждение. Отец действительно оказывается родителем. Но имя отца создает функцию отца прежде, чем мы достоверно узнаем об источнике рождения.

Я думаю поэтому, что символ не вырабатывается нами на основе ощущения или реальности. То, что является собственно символическим — в том числе символы самые примитивные, — вводит в человеческую реальность что-то иное, отличное от нее, формируя те первые предметы, по отношению к которым можно говорить об истине.

Замечательно то, что все символы — символизирующие символы — принадлежат именно этому регистру. Создание символов осуществляет введение в реальность животную реальности новой, иной.

Жорж Моко— …но сублимированной и переработанной. Этим закладывается фундамент для возникающего впоследствии языка.

Ж. Л. — Здесь я с вами совершенно согласен. Ведь даже логики, например, для обозначения отношений естественно прибегают к термину «родство». Это первая модель переходной связи.

Октав Маннони— Создается впечатление, что переход от тревоги к виновности связан с аналитической ситуацией. Тревога может привести к стыду, но отнюдь не к чувству вины. В случаях, когда тревога вызывает представление не о карающей инстанции, а об остранении, появляется стыд. Тревога может также найти себе выражение не в виновности, а в сомнении. Мне кажется, что в чувство вины страх преобразуется только при наличии аналитика.

Ж. Л. — Совершенно с вами согласен. Лишь благодаря особой, в аналитическом опыте складывающейся ситуации аналитик выступает как хозяин речи, судья. Дело в том, что анализ целиком ориентирован в символическом направлении, так как аналитик заменил им недостающее, так как отец — что для невроза, который, как известно, характеризуется переносом, существенно — представлял собой лишь сверх-Я, то есть закон без речи. Все эти определения равнозначны. На самом деле реакция на тревогу может оказаться направлена в самые различные русла, и не исключено, что некоторые из этих направлений в анализе обозначатся. Каждая такая реакция заслуживает, чтобы ее анализировали отдельно.

Что касается вопроса о сомнении, то он лежит к символическому формированию реальности гораздо ближе. В каком то смысле он его предваряет. Если существует позиция, которую можно было бы по праву назвать субъективной в моем смысле этого слова, то есть в том смысле, что именно она всю ситуацию задает, то такова она и есть. Когда и каким образом она реализуется? Это отдельный вопрос.

Владимир Грановзадает вопрос о фетишизме.

Ж. Л. — К вопросу о фетишизме я действительно не возвращался. Фетиш — это преложение, транспозиция Воображаемого. Он становится символом.