Эдвин Поляновский - Урок

Но вот нет ее парадно вывешенных картин в торжественных залах, нет музейных степенных смотрительниц-дам. Нет чинности, обстоятельности. Просто на моих глазах – помните кадр из фильма? – девочка Надя Рушева берет прутик и рисует на снегу. Священнодействие. Прутик как прутик и снег как снег, весь город им завален. И в простоте этой рождается чудо – появляется необыкновенный поэтический профиль.

Именно в этом зыбком, мимолетном, на несколько минут, рисунке, родившемся на моих глазах, я увидел вдруг гениальность ребенка.

Там, в Перми, вдали от суетного света, надеялся я разглядеть талант сахаровских учениц, а это значит – талант и ее собственный. Разглядеть не через театральный бинокль, а вблизи.

– Но рисунок на снегу и наши репетиции – это не одно и то же,– сказала сухо Сахарова.– Там девочка делала то, что умела, мои будут делать то, что не умеют.

– И-и – раз, и-и – два, и-и пошли, пошли!.. Оля, ты же первая поняла, что это такое, а сейчас стоишь? Выгоню! А ты там что? Я говорю, ногу поворачивай, а не тело. Тело-то зачем? Меня не интересует, получается или не получается, меня интересует, правильно ты делаешь или неправильно!.. Кузьмичева, если я тебя убью, то меня оправдают: потому что я объясню на суде, что ты даже наклона делать не можешь и у тебя совсем нет адажио!.. Вы, девицы, кто – солдаты в армии или балерины? Что вы все топаете?! А ты, Павлова, а вы, Надежда Васильевна, чем тут занимаетесь? Прима,– ты что же, не видишь, что у тебя левая нога косолапая и ты вперед совсем не прыгаешь? Вперед надо! вперед! Кузьмичева, покажи ей, как это делается. Смотри, Павлова, на нее. И-и – раз...

Расплакалась одна девочка, потом другая.

– Со слезами – уйди! Уйди – не делай!..– Голос у Сахаровой резкий, металлический.

После занятий – короткий перерыв и снова два часа урока с этим же классом. Потом отпустила всех и оставила одну Павлову, занималась с ней минут сорок.

Поздно вечером пришел Марат Даукаев (граф Альберт), и они стали репетировать с Надей завтрашнюю «Жизель». Уже спокойно, поскольку спектакль готов.

– Так, Надя, так. Ну, поиграй, поиграй с ним, пококетничай: поцеловать? Вас? Ах, нет. Вот так, вот-вот. Ну? И улыбка. И руки. И пошла, и пошла... А тут в этом месте – альт. Альт помнишь? Не спеши, Иван Григорьевич это место медленно ведет.

И так – еще два часа пота. «А ведь это считается, готовый спектакль!..» – со вздохом сказала Сахарова. «Но так можно улучшать до бесконечности?» – спросил я. «В этом вся прелесть»,– ответила она.

– Если завтра в этом месте будут вызывать, выйди, но не из-за кулис кланяйся, а на сцену выходи, на середину. И не вздумай улыбнуться. А то как в прошлый раз – ты что? Кланяйся так, будто продолжаешь тему спектакля. Тебя уже нет – это тень твоя, Жизель. Призрак. И зрители должны это видеть даже в поклоне.

Надя в этот день, накануне спектакля, занималась больше восьми часов. А Сахарова – тринадцать. У нее еще и другой класс, экспериментальный.

Так что же такое талант?..

– Я убежден,– говорил я Сахаровой,– те, кто не сбежал от вас, будут верны вашему ремеслу душой и телом! Но...– вспомнил я слезы,– чисто по-человечески, как и чем помянут они вас лет через десять – двадцать?

– Думаю, поймут. В лучшем случае – поблагодарят, в худшем – простят, но поймут. Хотите случай? Приехали мы как-то на гастроли в один столичный город. А там одна моя давняя ученица танцует, много лет назад выпустилась. Звонит вдруг в гостиницу: «Людмила Павловна, как я рада, очень хочу вас видеть...» – «Давай, говорю, Марина, приезжай».– «Хорошо!» Жду – нет. На второй день опять от нее звонок: «Хочу видеть».– «Приезжай же, жду». И опять – никто не едет. На третий день встречаю ее подругу, та говорит: «Марина курить недавно стала. А сейчас узнала: Сахарова приехала! И три дня нигде не показывается, жует дома лавровый лист...»

Один из принципов работы Сахаровой: дети должны любить сам процесс работы, а не итог его. Возможно ли, любовь при такой жестокости?

– А вы разве не заметили, что расплакались те девочки, на которых я перестала обращать внимание. Для них это – самая большая обида. Когда вдруг кричу, они неистовствуют внутри себя, напрягаются и – делают все, как надо...

– А что произошло у вас с Олей, не понял?

– С Ченчиковой? А когда я Регине Кузьмичевой вдалбливала одно и то же, у Оли промелькнуло в голове: чего же тут не понять-то? Нет-нет, внешне это ни в чем не выразилось, но я-то чувствую. Класс по составу разный, поэтому работать сложно. С той же Региной уж я раньше возилась-возилась, а ведь время-то на нее трачу – за счет всего класса, остальные стоят, ждут. Зато потом, когда Регинка моя станцевала «Коппелию» в учебном спектакле, как вы думаете, кто мне первый цветы принес? Регина? Нет, нет, она еще из гримерной не успела выйти. Девчонки мои, весь класс, смотрю, бегут ко мне, цветы тащат... Друг к другу они относятся, как надо...

Знать принципы и воплощать их – этого еще мало. Надо прежде всего знать своих детей. Она не просто знает, она их всех до кончика ногтей чувствует, всех одиннадцать. «Я знаю, например, кто что может сказать директору училища или вахтеру утром при встрече или прощаясь вечером. И, между прочим, если кто-то из них окажется вдруг резок со мной или с директором училища, я еще могу понять, в этом может быть прямота, еще что-то. Но если кто-то будет неучтив с вахтером – не прощу. Потому что вахтер безответен, безвластен».

Теперь я понимаю, почему вселенская слава, так шумно пронесшаяся над детской Надиной головой, не уронила с нее ни одного волоска. Когда у меня сейчас спрашивают не зазналась еще? – я улыбаюсь: вы не знаете Сахаровой. Даже если отбросить естественную скромность Нади – пусть это была бы совсем другая девочка, не она, все равно я бы не смог представить ученицу Сахаровой – иной.

– Что было – забудь,– говорит Сахарова Наде о конкурсе.– Это еще даже не начало, это еще очень дальние подступы к мастерству. И, кстати, мастеру со временем работать становится не легче, а труднее, потому что у мастерства нет границ А раз так –всю жизнь ты, Надежда Павлова, должна быть не только мастером, но и ученицей.

– А ведь с одного только этого конкурсного «Щелкунчика» сколько лет можно было бы сливки снимать,– говорит мне Людмила Павловна.– Но если ты уже начинаешь тратить приобретенное, значит, перестаешь расти, значит, перестаешь быть ученицей. Это – гибель.

Так что же, талант – это выжимки неистового труда? И рабство, и владычество, которые Людмила Павловна Сахарова сумела мудро уравновесить в своих ученицах: рабство у труда и владычество над зрителем.

Владычество было на второй день. Шла «Жизель». Как вчера, на репетиции, я временами просто не переносил Сахарову, так теперь боготворил ее в Наде.