Дональд Винникотт - Пигля: Отчет о психоаналитическом лечении маленькой девочки

Мы наблюдали, как с гор спускались сумерки. „Когда стемнеет, я буду бояться. Доктор В. не знает, что я боюсь темноты“. — „А почему ты ему об этом не сказала?“ — „Я убрала всю темноту“.

Несколько дней после того приема я-таки была очень черной мамой. Пигля не верила ничему из того, что я говорила. Она разбила несколько предметов, в том числе сахарницу, из которой постоянно брала себе „большие сахарины“, хотя это и запрещается. Кажется, она себя ужасно чувствует, когда что-нибудь поломает, если это нельзя сразу же починить, даже если это что-то совсем незначительное. Поскольку с нами сейчас живет моя мама, она, в основном, и оказывается черной мамой. И мы с Пиглей хорошо ладим. Тут уж Пиглей становлюсь я, а она — мамой. Она сейчас не очень внимательная и аккуратная. Вчера были такие два разговора: „Пигля, ты меня любишь?“ — Я: „Да“. Она: „Ты помнишь, когда я разбила тарелку?“ — Она: „Ты меня любишь?“ — Я: „Да, а ты?“ — „Нет, я тебя не люблю. Ты черная и меня потом сделаешь черной“.

Письмо от матери, написанное во время отдыха за границей

„Мы снова хотим вам написать, потому что очень беспокоимся за Пиглю. И мы хотели бы, чтобы вы сказали, не требуется ли ей полный психоанализ, хотя, если это так, мы не очень хорошо представляем, как это сделать.

Больше всего нас тревожит сужение ее мировосприятия; кажется, что она совершенно замкнулась в своем собственном мирке, как бы огражденном от всей остальной жизни. Единственные мысли, которые занимают Пиглю, кроме постоянного требования каких-либо вещей и своей внешности, вращаются вокруг ее воспоминаний (основанных на том, что она от кого-то слышала, или на рассказах из жизни семьи) о том времени, когда она была младенцем и еще не умела говорить.

Она все больше и больше говорит искусственным слабым голосом и становится все более аффектированной и неестественной. Она теперь изо всех сил старается привлечь к себе внимание, зачастую устраивая драматические сцены.

Пигля по-прежнему очень пугается по ночам — хотя теперь меньше говорит об этом, когда ложится спать, — однако ночью несколько раз просыпается, иногда с плачем.

Говорит, будто плачет она потому, что темнота сделает ее черной. (Как-то вошла ко мне в комнату проверить, не черная ли я). Ночью она, кажется, вспоминает все обиды, которые претерпела за день. (У нее теперь склонность к мгновенным агрессивным поступкам, например, может бросить камень мне в голову или ударить Сусанну по руке подносом). „У Сусанны болит рука?“; „У тебя разбита голова?“; „Дай мне иголку зашить одеяло“; „Не хочешь зашить мне голову?“; „Тебе я не могу зашить, ты очень твердая“.

В другой раз ночью она сказала: „Ты помнишь, как доктор меня уколол?“ (сделал инъекцию). „Мне нужно к доктору, я заболела, вот здесь“ (показывает на свою писю).

Письмо от матери по возвращении домой

„Мне хотелось бы сообщить вам еще кое-что о Пигле.

Я чувствую, что за счет чего-то, что я не могу определить, ей стало лучше. Прошел период, когда все ей было скучно, она ко всему была безразлична и всем недовольна, к тому же проявляла безудержную деструктивность — рвала и метала, ломала или пачкала вещи. Сейчас она производит впечатление существа, которое в большей степени живет собственной жизнью, в ней меньше манерности и неестественности.

Раньше я не понимала, как ее преследует чувство вины и ответственности за свою деструктивность. Пигля очень мучается, вспоминая о том, что поломала что-то несколько недель назад, на что я тогда почти не обратила внимания. Я нашлепала ее, когда она настойчиво пыталась поднять мою юбку в магазине, а потом я об этом забыла. Две недели спустя она мне сказала: "Мама, я больше не буду поднимать твою юбку". Или, когда я несла Сусанну, ее маленькую сестренку, и ударила ее о дверь так, что та заплакала, Пигля сказала: "Это ты виновата". Я: "Да, это я виновата". Пигля, очень обеспокоенно: "Тебе теперь это приснится?" Она, как всегда, тревожится ночью из-за того, что черная мама и бабака могут сделать ее черной.

В последнее время особенно часто говорит о мертвых вещах. Прошлой ночью ей очень срочно нужно было сказать мне о черной маме. Начала говорить обычным певучим голосом: "Черная мама говорит: Где мои ням-нямки? Где мои ням-нямки?" Потом: "У черной мамы есть море и качели". (Я возила ее на морской курорт в первый раз, и она любит качели). Я сказала, что мне кажется, будто она не хочет, чтобы у черной мамы были такие хорошие вещи. Она: "Нет, я хочу испортить их. Я хочу испортить твои вещи". Потом она сказала, что у меня большие ням-нямки и она хочет их. Затем, казалось, она запуталась и сказала, что это я хочу ее ням-нямки, при этом выглядела очень растерянной. Я сказала, что у нее маленькие ням-нямки, а когда она подрастет, у нее будут большие. "Да, когда я смогу готовить". (Я сказала ей, когда пришла, что мне некогда, ведь я готовила ужин папе и себе). Я: "Ты уже сама научилась немного готовить; ты же сделала сладкий крем". Она: "Да, я могу готовить только мертвые вещи". Потом она сказала: "Жизнь трудна" (копируя меня); "Мне от нее больно" (собственное добавление).

Время от времени она упоминает Вас, как бы ненароком, например, вдруг говорит, что хочет поехать к доктору В. и поиграть с его игрушками и сказать ему про черную маму, или строит игрушечную деревню, в которой один дом — это дом доктора В.".

Письмо от матери

"Подтверждаю, что Пигля приедет к Вам с отцом.

Вот уже два дня подряд она, ложась вечером спать, просит пососать мои "ням-нямки" (груди). Она так настойчиво об этом просила, что я ей позволила. Я: "Зачем?" — "Я хочу пососать их как леденец". Потом она попросила меня дать ей что-нибудь пососать и пожевать, чтобы это потом попало ей в животик. Затем она снова испугалась черную маму и сказала, что хочет к доктору Винникотту. Когда я назвала ей день такой поездки, она сказала: "И на другой день, и еще на другой". Когда я вышла, то услышала надрывный плач: "Я хочу свою детку, свою детку, свою детку-Галли-Галли" ("Галли-Галли" — это имя ее малышки-куклы, с которой она много играла, но теперь уже играет меньше, и в то же время так она произносит собственное имя "Габриела", правильно выговорить которое она пока еще не может)".

26 мая 1964 года

Как я узнал позднее по телефону, Габриела (теперь ей два года и восемь месяцев) всю дорогу в поезде пролежала, свернувшись клубком, на коленях у отца, посасывая большой палец его руки.

Она сразу направилась к куче игрушек, сказав при этом: "Здесь тепло. Мы приехали на поезде. Вы видели..."

Взяла кораблики и поставила их на ковер. Достала одну из больших плюшевых собачек. Принялась сцеплять паровозики с вагончиками. Потом вдруг сказала: "Я приехала поговорить о бабаке".