Анна Фенько - Люди и деньги

Похожие тексты произносились советскими чиновниками, в то время как их подданные давились в очередях за сахаром и водкой, покупали у спекулянтов джинсы и мечтали о поездке за границу, из которой можно было привезти видеомагнитофон, презервативы и другие предметы «буржуазного образа жизни».

Но и спустя полтора десятилетия после того, как коммунистическая идеология рухнула, к потреблению в России относятся двойственно. Оно больше не осуждается сверху, но все еще «не тянет» на национальную идею, какой стало потребление в послевоенной Америке. Объявить гедонизм официальной идеологией пока не позволяет уровень экономического развития, хотя для отдельных социальных слоев и наиболее «богатых» регионов (в первую очередь, Москвы) эта идея уже не кажется крамольной.

Что ж, поживем — увидим.

В начале 1990-х граждане покойного СССР зачитывались книжкой Эриха Фромма «Иметь или быть», клеймившей западную меркантильность и призывавшей к восточной созерцательности и нестяжательству. В условиях отсутствия на полках магазинов самых элементарных продуктов позиция мыслителя-гуманиста утешала, как вердикт лисицы при виде недоступного винограда.

Как только полки магазинов стали заполняться товарами, гуманистические книжки мгновенно исчезли из списка бестселлеров.

Их заменили прагматичные учебники по маркетингу, рекламе и технике продаж. Однако идеологической легитимации в массовом сознании стихия рынка так и не получила. За потребительским ажиотажем небольшой группы «новых русских», и почти виртуального «среднего класса» все еще тянется презрительный советский ярлык «вещизма». Само желание иметь мраморный унитаз, «джакузи» и кожаный диван по-прежнему считается признаком низкого духовного развития и противопоставляется благородной нищете, скрашиваемой томиком Паскаля и вторым концертом Рахманинова.

Что тому виной — ограниченные финансовые возможности большинства населения (и в первую очередь самих идеологов) или какие-то фундаментальные архетипы российского сознания, на протяжении столетий мешающие создать в нашей стране пригодную для жизни материальную среду?

Человек упорядочивает мир вокруг себя и конструирует собственную идентичность посредством вещей — создавая их и взаимодействуя с ними. Вот что пишет, например, Ханна Арендт, вовсе не являющаяся сторонницей идеологии консумеризма, в своей книге «Vita activia, или О деятельной жизни»:

«Вещи мира имеют задачу стабилизировать человеческую жизнь; их «объективность» заключается в том, что всесметающей изменчивости естественной жизни… они придают человеческую тождественность, идентичность, следующую из того, что тот же самый стул и тот же самый стол с неизменной надежностью встречают вечно меняющегося человека. Иными словами, то, что противостоит субъективности человека, есть объективность, предметность созданного им же самим мира, а не возвышенное равнодушие природы… Без воздвижения такого мира между человеком и природой царила бы вечная подвижность, но не было бы ни предметности, ни объективности» (Арендт, 2000).

Таким образом, вещи, которые нас окружают, — это не просто инструменты, которые мы используем, а затем бросаем по своей прихоти. Они составляют каркас нашего опыта, упорядочивают наше «Я», которое без них осталось бы бесформенным.

Вещи вносят свой вклад в культивирование души, они помогают упорядочить сознание как отдельного человека, так и социальных групп и культурных сообществ. Материальная среда, окружающая нас, никогда не бывает нейтральной: она либо помогает силам хаоса сделать жизнь случайной и неорганизованной, либо, наоборот, способствует тому, чтобы жизнь обрела смысл и направление.

В США уже не первое столетие идет дискуссия о распространении огнестрельного оружия. Лозунг, популярный среди сторонников свободного владения оружием, гласит: «Убивают не ружья, а люди». Исследование роли вещей приводит к прямо противоположному выводу: не существует просто «людей»; люди определяются тем, что они ценят, чем обладают и что используют. Человек, который хранит дома оружие, отличается от человека, у которого оружия нет. Точно так же человек, выросший в собственном доме, отличается от жителя коммуналки, а автомобилист отличается от пассажира общественного транспорта.

Большинству жителей бывшего СССР, до недавнего времени официально не владевших практически никакой собственностью, признание этого факта дается довольно болезненно. Тем не менее, воля к организации жизненного пространства, проявляемая нашими соотечественниками, увлеченно занятыми «евроремонтом» квартир и стрижкой английского газона на своих шести сотках, доказывает, что поиск идентичности через обладание собственностью отнюдь не чужд российской ментальности.

Еще в конце XIX века Уильям Джеймс дал следующее определение личности:

«В самом широком смысле личность человека составляет общая сумма всего того, что он может назвать своим: не только его физические и душевные качества, но также его платье, дом, жена, дети, предки и друзья, его репутация и труды, его имение, лошади, его яхта и капиталы» (Джеймс, 1991).

Если обозначать имущество как вещи, которые мы называем своими, то, согласно Джеймсу, мы являемся суммой нашего имущества. Американский исследователь Рассел Белк определяет «расширенное Я» как личность плюс ее имущество, включая не только материальные объекты, но и (вслед за Джеймсом) других людей, места, коллективное имущество, а также части тела и внутренние органы (Belk, 1988).

Доказать, что имущество действительно воспринимается как часть личности, можно достаточно наглядно, лишив человека его личных вещей. Это регулярно происходит в больницах, тюрьмах, домах престарелых, школах-интернатах, монастырях, казармах и концлагерях.

Во всех этих учреждениях у людей, как правило, первым делом отбирают их деньги, одежду, а иногда даже их имя. Взамен им обычно выдается стандартная форменная одежда и столь же стандартные предметы гигиены. Их тела также подвергаются некоторой стандартизации — например, короткой стрижке, санобработке. Целью всех этих процедур является разрушение старой идентичности, чувства собственной уникальности и индивидуального самосознания и формирование новой идентичности — чувства принадлежности к группе точно так же одетых и подстриженных людей.