Дмитрий Узнадзе - Психология установки

Понятно, чту именно должно быть целью этого процесса повторного осознания. В первую очередь, конечно, одно — а именно точно найти место объективированного содержания в объективной действительности, выяснить, где, в круг каких категорий нужно поместить его.

Мы увидели, что начало действия внимания субъекта, или объективацию, вызывает та или иная задержка. Это означает, что человек в процессе всякой своей активности, в частности и особенности в процессе труда, вынужден противостоять непосредственному руководству импульса актуальной уста­новки и, вместо продолжения активности, обратиться к актам объективации. Поскольку активность человека, в осо­бенности труд, представляет собой явление социальной при­роды, поскольку она подразумевает необходимость и воз­можность сотрудничества людей, естественно, что у субъек­та в случае задержки своей активности и объективации соответствующих содержаний может возникнуть потреб­ность — заставить и другого объективировать то, объектива­цию чего производит он сам, привлечь на то же самое внима­ние и другого и тем самым сделать сотрудничество более воз­можным и плодотворным. Ясно, что в таких условиях слово может выполнить особенно большую роль. Мы не говорим, что с самого начала речь зародилась именно так. Здесь мы хотим сказать лишь то, что в таких условиях необходимость словотворчества должна была бы стать особенно актуальной, поскольку, как мы убедимся ниже, в первую очередь и в осо­бенности лишь ему, слову, под силу стимулировать объекти­вацию, лить оно может заставить другого также совершить объективацию того, что объективирует сам субъект.

Таким образом, мы как бы оказываемся перед ситуацией перворождения того или иного слова.

Мы видим, что необходимость в коммуникации вынужда­ет человека найти звуковое выражение объективированного и затем осознанного им содержания, выражение, которое смогло бы и в другом вызвать объективацию такого же содер­жания. Каким должно быть это звуковое выражение, следо­вательно, зависит от того, как отражено субъектом, в каком виде осознано им то содержание, объективацию которого он должен обеспечить посредством слова.

Возникает вопрос: как случается, что психическое отра­жение предмета или вообще объективного положения вещей, определенное содержание сознания, идея, вызывают в субъек­те речи определенные звукомоторные акты и формируются в определенных формах звукового материала, как происхо­дит, что идея связывается со звуком и в виде слова превра­щается в одно неделимое целое? Ведь идея и звук — гетеро­генные в своей основе процессы! Как же делается возмож­ным, что они встречаются друг с другом и проявляются в слове в соединенном виде? Для теории установки этот воп­рос не представляет никакой трудности, поскольку, соглас­но одному из основных положений этой теории, подтверж­денному также и экспериментально, не только воздействие самого объективного положения вещей вызывает непосред­ственный эффект в субъекте в виде смены его установки, но н воздействие идейных содержаний. Следовательно, ничто не мешает нам считать, что достаточно воздействия хотя бы только идеи на субъекта, чтобы в нем, в соответствующих ус­ловиях, проявилась соответственная установка.

Однако если это действительно так, то, очевидно, процесс словотворчества мы могли бы представить себе следующим образом: когда то или иное объективированное содержание окончательно формируется в виде определенной идеи, оно, в случае потребности в коммуникации, начинает воздейство­вать на субъекта и вызывает в нем определенную установ­ку — специфическое, целостное отражение этой идеи, офор­мленное на фоне потребности в коммуникации, своеобраз­ную модификацию личности, модификацию, которая дает единый источник интеллектуального содержания этой идеи и ее звуко-моторного выражения, Слово, как расцененное единство идеи и звуко-моторной формы , является реализаци­ей этой специфической установки — языковой установки.

Основой его является языковая установка , обусловлен­ная объективированным содержанием и потребностью в ком­муникации. Она определяет его как целое, она придает ему специфический звуковой вид, вообще — всю внешнюю фор­му. Следовательно, можно сказать, что в сущности она явля­ется тем, чю выполняет роль так называемой «внутренней формы» языка.

Для примера назовем слово слон в санскрите. Как отмеча­ет Гумбольдт, здесь слона называют несколькими именами: иногда «дважды пьющим», иногда «двузубым», иногда «од­норуким». Несомненно, что множественность названий в этом случае должна объясняться тем, что по отношению к одному и тому же предмету (например, слону) у человека могут быть различные установки и, следовательно, он может его отражать в разных аспектах, воспринимать по-разному. По мнению Гумбольдта, это наблюдение указывает на то, что «слово является эквивалентом не чувственно данного пред­мета, а эквивалентом его отражения — в определенный момент нахождения слова» и что оно олицетворяет не сам предмет, а понятие. Гумбольдт убежден, что факт обозначения одного и того же предмета различными словами должен быть объяснен именно этим (с. 356).

Это замечание Гумбольдта безусловно правильно. В основе разности наименования предмета действительно лежит разность отражения. Однако этого замечания недостаточно. Дело в том, что, во-первых, отражение само представляет собой вторичное явление и, следовательно, оно, в свою очередь нуждается в объяснении. С другой же стороны, оно определяет качество слова не непосредственно, а лишь с помощью установки, которую в результате своего воздействия оно вызывает в субъекте, дающем наименование.

Следовательно, можно считать окончательно установленным, что слово определяется не тем или иным частным психическим содержанием — тем или иным концептом или иде­ей, — а самим субъектом, имеющим ту или иную установку; «внутреннюю форму» слова создает не «интеллектуальна часть» языка (Гумбольдт) или то или иное психическое содержание (Вундт), а установка.

3. До сих пор мы говорили о языковом творчестве. Но реальной действительности, в которой мы живем, язык с ca мого же начала дан в готовом виде. Поэтому здесь вопрос может касаться лишь использования уже существующего языка — его изучения и употребления, когда появляется необходимость этого, и его понимания, когда мы выступаем в роль пассивного субъекта речи — слушателя. Процесс возникновения речи в своих начальных фазах здесь такой же, как и в случае языкового творчества. Различие касается лишь одного: если при языковом творчестве мы должны пользоваться лишь продуктами собственного творчества, здесь в нашем распоряжении находится богатый, завершенный языковой запас, накопленный на протяжении многовекового прошло­го всей нации, и вопрос может касаться лишь использования этого запаса.