Лев Ительсон - Лекции по общей психологии

Употребляемые таким способом образы становятся своеобразным языком. Их непосредственная чувственная форма и предметное содержание имеют теперь только косвенное отношение к их смыслу. Представление начинает означать уже иное, чем обозначает. Правда, в отличие от «звукового языка», где связь между формой (звучанием) и смыслом совершенно разорвана, здесь еще остается тоненькая связь между формой объекта и формой его представления.

Все это уже не просто переработка информации, получаемой от органов чувств в процессе деятельности. Это — уже процесс перекодирования. Те же образы, правда символизированные, схематизированные и систематизированные, становятся кодом других вещей, чем те, которые они непосредственно изображают. Вещей, на которые они могут быть уже очень мало похожи, как, например, солнце очень мало похоже на его символ — крест или голову орла.

Все указанные процессы формирования аллегорических представлений можно поэтому рассматривать как способы перекодирования. С помощью этих процессов аллегоризации, к которым относятся синекдо-хизация, метафоризация, метонимизация, возникают принципиально новые представления. Это — представления-знаки, которые выполняют в психике роль языка, используемого для обозначения нечувственных общих отношений и свойств реальности. Происходит то, что Потебня называл переходом от изображения к обозначению.

Наш обыденный язык воплотил в себе и овеществил этот процесс. Он насквозь метафоричен. Так, мы говорим о носе парохода, быках моста, серебре седины, телеграмме-молнии (метафоры). Как отмечает писатель С. Наровчатов, мы говорим «медведь», имея в виду вполне определенного лесного зверя, и редко вспоминаем о том, что в устах нашего предка-славянина это слово носило яркую описательную окраску: «ведающий мед». Мы произносим «защита», никак не связывая его с древним щитом, который защищал воина от стрел и мечей. Мы пишем «красными», «синими», «зелеными» чернилами, не обращая внимания на первоначальный, опять-таки, описательный характер слова «чернило». Если обратиться к истории языка, то мы обнаружим, что в своей древнейшей основе все слова языка представляли собой обозначения определенных образов. «Ветер» означал сначала «веющий», «дующий». «Дочь» — это «доящая»: на младших членов женской половины семьи возлагалась обязанность доить скот. «Месяц» имеет своим источником слово «мерить» (время), «копыто» происходит от «копать»; «крыло» — от «крыть»; «перстень» — от «перст» (палец) и т.д.

Если углубиться еще дальше в историю языка, то мы обнаруживаем, что такие различные предметы, как небо и земля, первобытный человек называл одним звуковым словом. Мы говорим: «сие лев, а не собака», а первобытное мышление льва как и волка называло собакой. Мы лишь в метафорических выражениях читаем «Солнце правды», например, в христианской литературе применительно к Христу, а первобытный человек не имел другого слова для выражения истины, правды, как «солнце». Солнце же было божеством, как и небо, по названию которого называют солнце, как его часть. Исследование истории языка убедительно показывает, что мышление доисторического человека было конкретным образным, посредством слов-символов, как выразителей символов. Когда древние хотели сказать круг, свод, арка, шар, они говорили «небо» (Марр). Аналогично, птица носила название неба (с уменьшительным суффиксом), а рыба имела тот же корень, что море и т.д. О том же свидетельствуют древнейшие пиктографические письменности. Например, у северо-амери-канских индейцев змея обозначала жизнь, черепаха — успех, стрела — войну, локоть — справедливость и т.д.

Убедительное доказательство различия указанных двух слоев образов — образов-изображений и образов-обозначений — дают наблюдения над детьми. Очень многие забавные нелепицы в высказываниях и мышлении детей объясняются как раз их непосредственным подходом к слову-образу как изображению, а не как к обозначению. Так, Чуковский рассказывает, что приезжая по степи, он назвал эту степь пустыней. Но его 4-летняя спутница указала на убогие кустики и возразила: «Это не пустыня, а кустыня». Тот же конкретно-образный подход лежит в основе детских возражений: «это не синяк, а красняк», «корова не бодает, а рогает», «неверно перчатки — надо пальчатой», «при чем тут руки, надо говорить не близорукий, а близоглазый» и т.д.

Тот же Чуковский вспоминает, что когда бабушка сказала однажды, мол, «вот скоро и праздник придет», внучка возразила, смеясь: «Разве у праздника — ножки?». Чуковский отмечает, что этот вопрос о ножках задают очень многие дети, полемизируя таким образом с нашим метафорическим толкованием слов «идти» и «ходить».

Он отмечает, что в период от 3 до 6 лет ребенок мыслит иначе, чем мы. «Мы, взрослые, если можно так выразиться, мыслим словами, словесными формулами, а маленькие дети — вещами, предметами предметного мира. Их мысли на первых порах связаны только с конкретными образами. Поэтому-то они так горячо возражают против наших аллегорий и метафор».

Некоторые люди по неизвестным причинам всю жизнь остаются на этом низшем уровне представлений-изображений, представлений-воспроизведений и не поднимаются к представлениям-обозначениям, к переносному употреблению образов. Такие люди особенно интересны, потому что, в отличие от детей, могут сознательно проанализировать, что происходит у них в голове. Тогда как у детей об этом можно судить только косвенно, по их языковому поведению. Именно к таким людям относился упоминавшийся уже Шерышевский. Вот как он описывает трудности, возникающие у него при попытках представить себе переносное значение слов и лежащее в его основе аллегорическое использование образов: «Один раз жена Л.С. Выготского сказала мне: «Вам нельзя на минутку подкинуть Асю?» — И я уже вижу, как она крадется у забора, как она что-то осторожно подкидывает..., это — ребенок. Но разве можно так говорить... И еще — «колоть дрова»: колоть — ведь это иголкой! а тут дрова... Или «ветер гнал тучи»..., гнал — это пастух с кнутом, и стадо, и пыль на дороге... и «рубка капитана» ... И вот еще ... мать говорит ребенку: «Так тебе и следует» ... А «следует» — это за кем-то следует, я же все это вижу...»

Итак, переработка информации на образном уровне (редставляет собой именно мышление, несмотря на свой несознаваемый характер. Доказательством этого служит наличие у этого процесса двух решающих признаков: 1. Решение достигается через внутреннюю переработку поступающей информации в свете стоящей задачи.

2. Основой для решения является привлечение знаний о связях и свойствах действительности, полученных в предыдущем опыте и закрепленных в структуре интеллекта.