Александр Секацкий - Прикладная метафизика

Земная гетерофония, юдоль обрывков неуслышанности, дает пристанище не только «музыкальному творчеству» (в противном случае подобное творчество было бы возможно не более чем импровизации в арифметике), но и демократии как таковой, которая, по сути дела, есть власть разноголосицы. Если бы требовалось указать самую лучшую иллюстрацию природы демократических институтов, то таковой было бы знаменитое Новгородское вече с его процедурой перекрикивания, определяющей принятие решений. В современных политических системах изначальная природа, условие sine qua поп демократии достаточно закамуфлировано, однако во всех своих достоинствах и недостатках демократия есть реакция на помехи в трансляции Зова. В экзистенциальном поле помехи приводят к консолидации субъекта, а в социально-политическом измерении они же вызывают демократию как наиболее эффективную форму обуздания разноголосицы. Впрочем, в изобилии возникают и не столь совершенные образования: разрушение хроносенсорики, вплоть до специфической нечувствительности к музыке сфер, является важнейшим источником мутаций социокода, а следовательно, и политических инноваций.

Синтез линейного времени — это, вероятно, последняя антропогенная революция, когда разломы прошли не только по фронту социального и психологического, но затронули и сенсорику. Предыдущее физиологическое вмешательство (внесение поправки на кровь ) предотвратило самопроизвольный синтез вампирионов, а утрата важнейших датчиков хроносенсорики «раскрепостила» социально-политическое творчество. Дисциплинирование синтетическим временем, вплоть до материализации таких хронохимер, как графики и расписания, стало возможным только при полной хроноанестезии — принципиальной нечувствительности к кайросу внутренних времен. Человек, руководствующийся аккордами Метамузыки, не нуждался бы ни в часах, ни в календарях, а следовательно, был бы совершенно непригоден для социального манипулирования, порождающего и поддерживающего современный мир.

В картотеке прикладных стратагем цинического разума Александра Секацкого нет карточки «толерантность».

Все искусство правильного соприкосновения усиками для него равнозначно включению светодиода power.

Частые, длительные и затратные события академической жизни Саша принимает с неуловимым усилием, заметным лишь по двойному, как у птицы, наклону головы, когда ее горящий пытливый взгляд сосредоточен на какой-то невидимой точке схождения и распада причинных цепей. И та же корректная иноприродная отстраненность, в зависимости от собственной меры простоты принимаемая собеседником за легкомысленность или высокомерие.

Аудитория, к которой он приходит впервые, привычно расслабляется, ожидая подачек. В эпоху больших идей, когда внимание публики легко направлялось по диалектическим желобкам, профессор философии нагло полагал, что всегда будет оправдан от имени жанра. Теперь, когда вассал оказался наедине совсем с другой, неуловимой инстанцией вкуса, а мир внезапно распался на осколки слов, война авторов с графоманами ведется, как это было всегда, в рассеянном времени профана за его блуждающее внимание.

Те, на чьих скромных возможностях строится высокая игра, не подозревают, что мера их сопротивляемости слову, подозрительности к автору и равнодушия к теме индексируется в момент, когда они достают из сумочек губную помаду, а поправки заносятся на планшет речевого модулирования рефлексивной цепочки еще до того, как они напишут первое слово. Аналитическая машина запускается плавно, Сашин ровный, без риторических пауз и подъемов, голос достигает первой отметки на скрытой шкале интенсивности. Через минуту шум смолкает, в следующую устанавливается тишина. Все. Слабая органичность исчезает в незримом вращении языка.

Речь Секацкого развертывается, как лента Мебиуса: однажды прислушавшийся бежит с некоторым постоянным ускорением по ее внешней стороне, быстро и незаметно для себя проворачиваясь вокруг условной оси. Возникающие эффекты головокружения и напряжения смешиваются и сепарируются в смысловые порядки с запаздыванием, время которого зависит от возможностей считывающего и преобразующего устройств гироскопа.

Теперь усложним топологическую фигуру, склеив ленту речи с лентами порожденных ею смысловых серий, поскольку в первой же фразе Секацкого язык расщепится на семантическом пределе. Считывающее смысл усилие должно растождествиться. Каждая лента соединится с другими множество раз в стыках речи и рефлексивного рисунка, выстраивающего коррелятивный речевому режиму переходный каскад к онтологическому порядку максим. Потеря координации слушателя компенсируется стабилизирующими метафорами, размещенными в смысловых сериях. Детективная серия образует поверхность бесконечной истории. Побочные распределяются по моделируемым или провоцируемым точкам публичного интереса. Общая нарративная кривая соединяет все центры наслаждения текстом. Через точки прямого отреагирования на предлагаемый образ проходит линия, уходящая в классификацию объектов.

Речь организуется как пространственная связность, в которой логическое единство рефлексивного пробега и колеблющаяся множественность простреливаемых мыслью событий соединены через фрикцион языка. Логики назвали бы эту фразу многоместным предикатом, или пропозициональной функцией с максимальным количеством пустых мест. Высказывание представляет собой ложную последовательность разговорной фразы, в своем невидимом основании составленную из множественных пробегов серии переменных по серии смысловых ячеек. В результате язык плотно прилегает к экземплярности эйдоса, находясь на пределе своей разрешимости. При этом нарратив питается отнюдь не мелкими различениями экземплярности, как может показаться неискушенному взгляду, а делениями эйдосов, когда-то зафиксированными и вновь размещаемыми автором по классам как в реальном времени произнесения и написания фразы, так и в символическом времени ее чтения, с возможностью восстановления в любой ее точке онтологических порядков, частью которых она является. Время речи является производным от ближайшей аналитической задачи, живущей, в свою очередь, интенсивностью своего деления в Большом аналитическом круговороте. Любое событие, поступая в эту символическую ротацию, приобретает не свойственную ему значимость.

Речь Секацкого оказывается оконечником устройства максимальной разрешимости, как у цифрового процессора гаджеты пользовательских насадок. Чем больше число дискретности, тем больше, например, точек считывания на кривой звука, тем «чище» музыка. Микроскопические колебания между понятием и словом заставляют потребителя речи испытывать иллюзию очевидности логики и полной доступности смысла.