Александр Секацкий - Прикладная метафизика

Приемлемой моделью глубинной коммуникации может служить опера как жанр, где каждый персонаж исполняет свою арию, тем самым обозначая себя как субъекта (героя). Как это ни покажется странным, но «ария», или «собственная песня», очерчивает контур индивидуальности на порядок точнее, чем психологическая характеристика, даваемая персонажу в романе. Такие распространенные психологические классификаторы, как «свойство», «характер», «принадлежность к типажу» и им подобные, являются удобными конспектами для распознавания и запоминания извне, однако изнутри они принципиально недостоверны: обладатель определенного характера может в конце концов и согласиться с упорно повторяемым вердиктом, но это будет вынужденное согласие, сопровождаемое ощущением собственной непонятости и не влияющее на открытость поступков [121] Идея несопоставимости, неконвертируемости внешних и внутренних оценок подробно анализируется во многих работах М. М. Бахтина. . В характере реализуется бытие-для-другого, не подтверждаемое в форме для себя, а лишь принимаемое к сведению. Уникальность бытия от первого лица прежде всего задана ритмом, заявлена неслышной песенкой, лишь изредка пробивающейся в диапазон озвучивания. Содержание сообщения тоже, конечно, может быть уникальным, но не на уровне непосредственной данности, а после согласования с инстанциями, например с инстанцией логики и массивом наличного знания.

Мотивы-свидетельства, от песенки сказочного Колобка, который от бабушки ушел, до арии Заморского гостя, суть кратчайшие музыкальные монограммы персонального присутствия, случайным образом выбивающиеся из океана гетерофонии.

Не удивительно, что преобладающей тональностью трансляции своей простой песенки является отчаяние. В отличие от летучей мыши, бодро окликающей мир с повелением явиться, ария, исполняемая субъектом с целью зарегистрироваться, преисполнена отчаяния. Мучительная неподтвержденность существования преследует взывающего по пятам. Страх полного исчезновения из Эфира, онтологически столь же глубокий, как и страх, связанный с осознанием своей неминуемой смертности, требует мобилизации всей хитрости разума. Отчаяние двуногого нерукокрылого существа приводит к размещению экзистенциального заказа в лабораториях метафизики: разработать альтернативную процедуру регистрации присутствия. И, пожалуй, лучше всех справилась с задачей картезианская лаборатория: знаменитый принцип Декарта «cogito, ergo sum» как раз и представляет собой упрощенную процедуру подтверждения собственного существования. Сомнение в реальности собственного существования, если оно достаточно радикально, актуализует принудительную последовательность рефлексии: если меня не слышат и не видят (видят сквозь меня), да и сам мир мне всего лишь показывают, то, по крайней мере, тот, Обманывающий, существует, равно как и тот, кого Он обманывает, — следовательно, я, во всяком случае, существую и я не одинок [122] См.: Секацкий А. К. Декарт в системе координат европейской метафизики // «Метафизические исследования». Вып. XIV. СПб., 2000. С. 24–45. . Стратегия «мыслю, следовательно существую» срабатывает, утишая отчаяние (утешая), но не преодолевая его до конца, а лишь переводя в модус печали.

Упрощенная процедура регистрации — это вынужденная мера, вызванная пребыванием в мире гетерофонии. Встречное глушение индивидуальных мотивов почти не оставляет другого выхода (выхода в эфир). Если передатчик, работающий в режиме SOS, слишком долго никем не пеленгуется, он переходит на режим CES (Cogito Ergo Sum) — более щадящий, экономящий батарейки и позволяющий продолжать автономное плавание.

О предельном смысле музыкального мотива много размышлял Витгенштейн, пытаясь определить его метасемантическое предназначение:

«Понимание предложения в языке значительно более родственно пониманию темы в музыке, чем можно предположить… Почему сила звука и темп должны развиваться именно в этом ключе? Напрашивается ответ: потому, что я знаю, что значит все это» [123] Витгенштейн Л. Философские работы. Т. 1. М., 1994. С. 527. .

Значение темы, однако, оказывается весьма странным, не похожим ни на какое другое значение. Согласно Лакану всякое означающее прежде всего означает «я». Я говорю. И хотя я не просто так говорю, а говорю нечто определенное, но я говорю в общем случае важнее говоримого мной. Языковая активность вполне возможна и имеет смысл еще до интенциональности (в отличие от мышления феноменолога, каким его описывает Гуссерль). Впрочем, говоря о теме, Витгенштейн имел в виду нечто большее, чем лакановская универсальная автореференция. Для идентификации души тема есть то же самое, что отпечатки пальцев для идентификации тела:

«Можно представить себе язык людей, владеющих чем-то, отдаленно напоминающим наш язык: строй звуков без словаря или грамматики… Что же было бы здесь значением звука? А каково оно в музыке?» [124] Там же, с. 528–529. .

Смысл, который имеет метамузыка речи, коррелирует с рефреном Ницше: «Не спутайте меня с кем-то другим», но относится в данном случае не к авторствующему субъекту, а к субъекту вообще. Элиминировать метамузыкальную тему значит сделать речь анонимной, тогда как элиминировать дискретную содержательную составляющую сообщения можно и не приглушая «темы», следовательно, не затрагивая одной из важнейших причин речи как таковой:

«Мы ведем речь о понимании предложения в том смысле, в каком оно заменяемо другим, говорящим то же самое, но также и в том смысле, в каком его не заменить каким-то другим, как и одну музыкальную тему не заменить другой» [125] Там же, с. 531 .

Иными словами, язык как «строй звуков без словаря и грамматики» был бы безусловно востребован, если бы только мог выражать «тему» — кратчайшую монограмму персональности, которая адресована органам хроносенсорики. Подобный язык все равно существует в качестве автономной подсистемы «языка со словарем и грамматикой». Так, можно выслушать человека, утолив его печали, утолив неуслышанность — даже если пропускать мимо ушей детальное содержание сообщений, например, все сведения про шурина, деверя и свояка, про Витю из Ижевска и Костю из Ярославля. Нужно просто слушать композицию, последовательность «нот», сочленений пульсирующего внутреннего времени, из которых, собственно, и складывается манифестация Я. Вот печаль, вот она же, уже отступившая, вот ирония, самоирония, вкрапление серьезности, вот реакция на факт расслышанности… Последовательность нот складывается в мотив, и это уже мотив не чего-то (не корысти, власти, печали или ревности), а кого-то, мотив этого уникального присутствия, которым мотивируется куда больше вещей, а главное, вещей более важных, чем те, что мотивируются хорошо различимыми метаперсональными мотивами, будь то ревность, обида или корысть [126] Подробнее см.: Секацкий А. К. Простой мотив // «Вестник психоанализа». СПб., 2002. № 2. С. 125–131. .