Джованни Моска - Воспоминания о школе

Синьорина Караччоло тоже, похоже, довольна.

— Вы первый год работаете в школе?

— Первый. Я никогда раньше не работала с детьми.

— Я с трудом вас узнал, когда вошел сюда.

— Я знаю.

— Но я чувствовал, что вы совсем другая.

И я беру ее за руку, как будто нам и вправду нужно проводить Джаннетто на встречу с мамой.

Солнце светит в окно, и один из малышей смотрит сквозь маленькое стеклышко на его блики.

Еще один, за первой партой, показывает группе малышей кончик пальца, на этом кончике должен где-то быть след от жала, который, правда, не виден.

— Это меня пчела укусила.

— А какие они, пчелы?

— Вот такие, большущие! — он раскидывает руки, как будто показывает орла.

В углу класса одна девочка шепотом сообщает другой, что сегодня вечером, когда совсем стемнеет, один большой мальчик, из третьего, пойдет со своими друзьями в сад хоронить мертвую птичку.

— Что значит мертвую?

— Значит, что она летать уже не может и петь тоже не может.

Она объясняет, как проходят похороны птичек. Мальчик из третьего скажет прощальное слово, а его друзья прочитают молитву за усопших. Ее тоже вместе с братом, который уже в первом классе, звали однажды прочитать молитву за усопших. Она этим явно очень гордится.

Лауретта Роминьоли все сидит у окна — ждет, когда вернется бабочка.

А синьорина Караччоло ждет, чтобы я сказал ей…

Но нам и не нужно ничего говорить.

Я решаюсь попросить ее только об одной вещи.

— Вы позволите мне заглянуть в вашу сумочку?

То, что я обнаружил, напомнило мне содержимое сумочки маленькой девочки: вышитый носовой платочек, кошелек с одной лирой и несколькими медными монетками, карамелька и зеркальце, такое маленькое, что впору пускать им солнечных зайчиков, а не смотреться в него…

Раз я держу тебя за руку, синьорина Караччоло, и ты ее не убираешь, значит, мы не делаем ничего плохого. Раз мы держимся за руки на глазах у твоих малышей, которые играют с солнцем, хоронят мертвых птичек, хотят улететь на небо, к маме, и, когда устают, отдыхают на облаке…

Я возвращаюсь в свой класс. Прошел час, а я даже не заметил. На выходе из школы мы снова увидимся. Младшие группы заканчивают на полчаса раньше, но синьорина Караччоло меня подождет.

Завтра утром ее и мой Мартинелли принесут нам ромашки, собранные на одном и том же лугу.

В небе, которое виднеется из окна, Лауретта Роминьоли ищет бабочку, Джаннетто свою маму, а мы с синьориной Караччоло — облако, на котором мы словно и вправду оказались, когда я взял ее за руку.

Наконец уроки закончились.

Синьорина Караччоло ждет меня на углу школы.

— Как тебя зовут? Я знаю только, что твое имя начинается на «Т».

— Тереза.

— Никто ведь не говорил тебе, что тебе не идет быть накрашенной и что так ты была совсем на себя не похожа?

— Никто, к сожалению. Но потом, когда дети хотели поцеловать меня в щеку, а мне приходилось говорить «нет», или просили открыть сумочку, чтобы проверить, есть ли там карамельки, а я стеснялась, я поняла все сама.

Мы держимся за руки, как дети. Проходим мимо церкви.

— Мы кое-что забыли.

— Что?

— Ответить Марио Баттистони. Правда ли, что птички тоже ходят в церковь?

— Ты как думаешь?

Мы поднимаем вверх глаза. Вокруг колокольни бесшумно кружат ласточки.

Я думаю, да. Думаю, что можно стать бабочкой, что можно летать по небу, что можно держать за руку воспитательницу младшей группы с огромными и прекрасными глазами и чувствовать себя самым счастливым человеком на свете.

Завтра утром, когда ты снова увидишь Марио Баттистони, скажи ему да, скажи ему, что птички тоже ходят в церковь, скажи ему да, синьорина Тереза Караччоло.

Синьорина Тереза, которая вскоре станет моей женой.

Меня не было в школе два дня. Вернувшись, я обнаруживаю в классе полный разброд и шатание. Мартинелли убит горем. Учитель, который меня замещал, забрал у него игрушечные часы — те, которые стоят восемь или десять монет и не ходят. Но у них есть одно преимущество, которого нет у настоящих часов: их можно поставить на любое время, и, пока кто-нибудь снова не переведет стрелки, время это не изменится. Вообще, время с этими часами или не идет совсем, или бежит так быстро, что за минуту может пройти целый месяц; а если покрутить стрелки вспять, можно вернуть те мгновения, которые прошли месяц или даже год назад и которые казались нам безвозвратно потерянными… Такие часы есть только у детей. У нас, у взрослых, все часы настоящие и показывают они самое настоящее время — то, что идет неуклонно вперед, минута за минутой, и если вдруг останавливается, это может означать только одно: часы сломаны.

Мартинелли купил свои часы в магазинчике у школы, в той самой канцелярской лавочке, которая ничуть не изменилась с тех пор, когда я сам наведывался туда ребенком, и где по-прежнему ребят ждет та же приятная мелочовка, что и двадцать лет назад: игрушечные часы, зеленые жестяные повозки с кучером и лошадьми золотого цвета (помните тех жестяных лошадок, которых, не успев купить, мы тут же делили на две половины и из двух лошадей делали четырех, а из четырех — восемь?), бумажные свистульки-язычки, микроскопические бутылочки за две монеты, с водичкой зеленого или красного цвета внутри, которую мы тайком выпивали, уверенные в том, что это был ликер…

В общем, Мартинелли очень страдает без своих часов: «Синьор учитель, я ничего такого плохого не делал. Я просто крутил стрелки, чтобы время побыстрее прошло. А то учитель, который вместо вас приходил, был скучноватый».

Вместо меня приходил старый усталый учитель, у которого нет своего собственного класса: он сидит в секретарской и выполняет разные поручения дирекции. Отправляет почту, заполняет дипломы, содержит в порядке библиотеку и иногда, если отсутствует кто-то из учителей, заменяет его. Разговаривает он очень тихо и медленно, потому что устал, и он давно уже не так терпелив, как когда-то.

Вот почему он отобрал часы у Мартинелли. Сначала он хотел выбросить их в мусорную корзину, но потом, ворча что-то себе под нос, положил в карман. Когда я зашел за ними в секретарскую (я от души сочувствовал Мартинелли, оставшемуся без часов), он держал их в руках и крутил стрелки, совсем как Мартинелли на уроке. Но, скорее всего, не для того, чтобы время прошло быстрее, а наоборот — для того, чтобы вернуть время давно ушедшее, которое не вернуть иначе как с помощью детских игрушечных часов.

Учитель замечает меня и, краснея, прячет часы в карман.

— Я узнал, что вы забрали часы у одного из моих учеников. Совершенно правильно. Я тоже не позволяю ученикам приносить в класс предметы, не имеющие отношения к учебе…

— Это совершенно непозволительно. Так они не только сами отвлекаются, но и других отвлекают. Вы, молодые учителя, слишком мягки с ними. Нужно больше твердости, больше строгости… Часы у меня. Вы ведь не собираетесь их возвращать, надеюсь.