Джованни Моска - Воспоминания о школе

Бедные дети, с головами, полными странных названий… Но какой учитель способен устоять и не спросить на экзамене в пятом классе столицу Литвы? Это месть взрослых малышам.

«Ты веселишься, да? Играешь, ни о чем не думаешь, твоя жизнь прекрасна, полна сверчков и цветов? А ну-ка назови мне столицу Литвы».

И вот уже в этой жизни, полной цветов и сверчков, проливается первая слеза.

Леонарди, до краев набитый датами, сидит не шевелясь. Достаточно одного резкого движения, чтобы все эти даты высыпались из него и покатились в разные стороны, как шестеренки часов.

От Манили, и без того бледного и худого, остались одни глаза. Он сидит молча, не открывая рта: открой он его хоть на секунду, из него тут же вылетят, один за другим, все неправильные глаголы. И больше не вернутся. Так что — рот на замок, до экзаменов.

Неправильный глагол ведь как птичка: ты за ним ухаживал, кормил его, гладил, но стоит тебе открыть клетку, как он выпорхнет, не раздумывая. Ты пытаешься заманить его назад, называя ласковыми именами, но он лишь летает вокруг тебя, дразнит и не думает возвращаться обратно в клетку.

А что же Мартинелли?

Эх, боюсь я, Мартинелли не сдаст эти экзамены… Он смотрит на меня, и в глазах у него я не вижу, как вчера, ни одного десятичного числа.

Вместо чисел в них свет.

Тот самый, которым горит светлячок, спрятанный у него в коробочке.

— Синьор учитель, а светлячки пьют?

Даже я этого не знаю. Это посложнее, чем назвать столицу Литвы.

— Мартинелли, тебе нужно учиться, а не терять время на все эти забавы… Готов поспорить, что ты весь вечер провел вчера на поляне…

— Ага, там был один сверчок, синьор учитель, который все время стоял на одном месте. Наверное, он просто был еще маленький и боялся прыгать…

Ну почему я не запрещаю Мартинелли говорить на эти темы? Почему я не отправляю его на место, хорошенько на него прикрикнув? Потому что мне на самом деле очень интересно узнать про сверчка и потому что я хочу заглянуть в коробочку и посмотреть на светлячка, которого Мартинелли поймал вчера на лугу.

Я, видимо, не самый лучший учитель. Но эта коробочка притягивает меня, как магнит.

Леонарди тоже, хоть и полон датами под завязку, не может не смотреть на коробочку, ему страшно хочется в нее заглянуть. А Манили — представляю, каких усилий ему стоит не открывать рот, чтобы попросить:

— Мартинелли, дашь заглянуть?

Но если он откроет рот, из него, словно птички, вылетят все неправильные глаголы.

Мартинелли же весь сияет от счастья — тем самым светом, который — он знает — горит у него в коробочке.

Я не могу спросить его:

— Мартинелли, дашь заглянуть?

Но ни одному счастливому существу не удается устоять перед тем, чтобы не поделиться своим счастьем.

И Мартинелли протягивает мне коробочку:

— Синьор учитель, хотите посмотреть?

— Ты уверен, что хочешь, чтобы я посмотрел? — спрашиваю я с видом серьезным, но не слишком, чтобы не спугнуть Мартинелли.

— Так и быть, поглядим на это прекрасное сияние, — говорю я снисходительным тоном, но сердце у меня бьется сильно-сильно, пока я поднимаю крышку коробочки — осторожно, чтобы светлячок не улетел.

Пока я тихонько поднимаю крышку, Мартинелли смотрит на меня улыбаясь.

В классе почти темно. Так лучше будет видно свет.

Но где он? Почему-то его нет.

В свернувшемся листочке лежит мертвый светлячок, кверху брюшком.

Коробочка напоминает малюсенькую комнату с голыми холодными стенами и кроватью.

— Синьор учитель, — спрашивает Мартинелли, настолько уверенный в своем счастье, что ему даже не приходит в голову подойти и заглянуть в коробочку, — синьор учитель, ярко он светит?

Ну зачем я буду говорить ему, что нет?

Все равно ведь достаточно верить в счастье, чтобы им обладать.

Я опускаю крышку на место.

— Очень ярко, Мартинелли. А сейчас возвращайся за парту и учи десятичные числа, только на этот раз как следует.

Мартинелли пишет и пишет в тетради, переполненный радостью.

Время от времени он смотрит на свою коробочку, после чего принимается писать с двойным усердием.

Светлячок умер, но он этого не знает. Внутри коробочки темно, но он-то думает, что там свет.

И это то же самое, как если бы он и вправду там был.

Так что он пишет, делит, и, кто знает, может, именно благодаря маленькому светлячку, лежащему на свернутом листе, и его свету, в который Мартинелли верит, он научится наконец делить десятичные числа и сдаст экзамены.

Совсем скоро прозвенит звонок, и для нас с вами, ребята, настанет время прощаться.

Мы прожили бок о бок почти два года. Когда мы встретились впервые, Манили был совсем маленького роста, в новом передничке, который доходил ему почти до пят. Сейчас полинявший передник ему до колена. А сам Манили уже маленький мужчина. Как жаль, что мама не может отправить его в среднюю школу. Каждое утро я встречаю ее на рынке с сумкой, которая кажется пустой, хотя на самом деле туда поместились покупки на пятерых.

Я раздал ребятам табели с оценками. Мартинелли переведен. Он смотрит в табель и сам не верит тому, что там видит. Сегодня утром мама тщательно его причесала и надела на него новый галстук, напоминающий огромную белую бабочку.

Криппа тоже переведен — высоченный тринадцатилетний лоботряс с волосатыми ногами, который вечно спит на уроках, а в следующем году будет спать в средней школе.

Не переведен только Антонелли, мальчик, который весь год вырезал перочинным ножиком на парте свою фамилию. Но делал это так неспешно, что вырезал пока только «Антон-». В следующем году, под присмотром другого учителя, он вырежет «-елли», и тогда, скорее всего, его переведут в среднюю школу.

Давайте попрощаемся, ребята, с нашим деревом: мы целых два раза видели, как на нем распускаются первые листочки и первые цветы, а сейчас, в полдень, на нем, как всегда, полно цикад, которые своим пением так раздражают директрису. Но цикадам не понять всей важности этой синьоры, одним только движением указательного пальца заставляющей дрожать от страха детей и учителей, и они продолжают себе спокойно петь. Уже зимой они умрут: коротка жизнь у тех, кто только и знает, что петь, длинна же у тех, кто трудится в мудрости и тишине. Но я не учил своих ребят тому, чему принято учить в начальных школах: уважать муравьев и презирать цикад. Я не научил их восхвалять Ахиллеса, противного вояку, — еще неизвестно, бросался бы он так охотно врукопашную, если бы не был абсолютно неуязвимым. И если они пишут мне в сочинениях про глупого мальчика, который, получив от мамы пять лир на игрушки и сласти, отдает их все нищему старику, которого он встречает на углу, я тут же ставлю низкую оценку.