Григорий Дьяченко - Искра Божия. Сборник рассказов и стихотворений для чтения в христианской семье и школе для девочек

Показался ей лесной зверь в своем виде страшном, и гуляли они до ночи и вели беседы прежние.

Однажды привиделось молодой купеческой дочери во сне, что батюшка ее нездоров лежит, – напала на нее тоска неусыпная; рассказала она зверю лесному свой недобрый сон и стала просить у него позволения повидать батюшку родимого. И взговорил лесной зверь:

– И зачем тебе мое позволение? Золотой перстень мой у тебя лежит. Надень его на правый мизинец и очутишься в дому у батюшки родимого. Оставайся у него, пока не соскучишься, но помни: коли ты ровно через три дня и три ночи не вернешься, то не будет меня на белом свете.

Стала она заверять, что ровно за час до трех дней и трех ночей воротится в палаты его. Простилась она с хозяином своим ласковым, надела на правый мизинец свой перстень и очутилась на широком дворе своего батюшки родимого.

А батюшка нездоров лежал, день и ночь ее вспоминаючи, горючими слезами обливался; и не вспомнился от радости, увидав свою дочь милую, хорошую, пригожую. Долго они целовались, миловались, ласковыми словами утешались. День проходит, как единый час, другой день, как минуточка, а на третий день стали уговаривать меньшую сестру сестры старшие, чтобы не ворочаться к зверю лесному. Однако сердце ее не вытерпело, и, не дождавшись единой минуточки до часу урочного, простилась она с батюшкой родимым, надела на правый мизинец золотой перстень и очутилась в палатах высоких зверя лесного, чудища морского. Дивуется она, что он ее не встречает, и закричала громким голосом:

– Где же ты, мой добрый господин, мой верный друг?

Ни ответа, ни привета не было. Дрогнуло у нее сердечко, обежала она сады зеленые, прибежала на пригорок и видит, что лесной зверь, охватив аленький цветочек своими лапами безобразными, лежит бездыханен. Помутились ее очи ясные, пала она на колени, обняла голову безобразную и закричала громким голосом:

– Ты встань, пробудись, мой сердечный друг!.. И только таковы слова она вымолвила, как заблестела молния, затряслась земля от грома великого, и упала без памяти молодая дочь купеческая.

Много ли, мало ли времени лежала она без памяти, только, очнувшись, видит она себя на золотом престоле, на голове с короной царской; перед ней стоят отец с сестрами, обнимает ее принц, молодой красавец писаный; и говорит ей молодой принц:

– Злая волшебница прогневалась на моего родителя покойного, короля славного и могучего, украла меня еще малолетнего, оборотила меня в чудище страшное [30] Оборотней, конечно, не бывает; о них говорится только в народных сказках, главная цель которых – научить чему-либо доброму, например показать, как дети должны любить родителей и т. п. и наложила на меня заклятие, чтобы жить мне в таком виде безобразном, пока не найдется красная девица и не полюбит меня в образе страшилища; тогда колдовство всё кончится; и жил я таким страшилищем ровно тридцать лет. Ты одна полюбила меня, чудище противное, за мои ласки и угождение, за мою душу добрую, и будешь ты за то женою короля, королевой в царстве могучем.

Тогда все подивились, свита до земли поклонилась. Честной купец дал благословение дочери, и, нимало не медля, принялись веселым пирком да за свадебку, и стали жить-поживать да добра наживать.

Мы с братом сызмала крепко любили друг друга. Чтобы повздорить между собой, чтобы обидеть другого – да сохрани Боже! Если, бывало, в чем мыслями не сойдемся, так уступим друг другу. И племяннички меня очень любили. Бывало, даже ссорятся из-за меня. «Это моя тетя», – говорит один, а тот к себе тянет: «Моя!» – да как уцепятся, да как начнут целовать, так и работу из рук выхватят, и платок с головы спадет.

Только невестушка больно со мной спесива была. Уж я ль ей не угождала, как малому дитяти, – да нет, не угодила. «Невестушка, душа моя, – говорю ей, бывало, – сделаем вот так или этак, и ладно будет». Купить ли что, продать – ни за что в свете не послушается; хотя и выйдет убыток явный, а на своем поставит. Замолчу я пред нею, поплачу тихонько, да и всё тут. Не хотела я брата тревожить; снова, бывало, к ней с ласковыми речами подойду. Сажаем мы с ней однажды рассаду в огороде; я заговариваю с ней, а она словно не слышит, отошла подальше. Тяжело мне стало на сердце, запела я; пою, а слезы так из глаз и льются. Вдруг слышу:

– Бог вам в помощь, день вам добрый!

Смотрю – это наша соседка облокотилась на забор да и кланяется. Я скорехонько слезы утерла.

– Здравствуйте, – говорю, – сестрица.

– А я к вам шла.

– Милости просим.

– Не продадите ли вы мне щепотку рассады?

– Мы чужим продаем, а соседке надо и так дать.

– Спасибо за ласку, сестрица, – да и протягивает мне горшочек. Я набрала в тот горшочек рассады да и дала ей.

Она поблагодарила и пошла себе.

Невестка на меня так и напустилась:

– Станут тут хозяйничать у меня, все хозяйство начисто растащат! Этак и от золотой горы ничего не останется!

И пошла, и пошла… Матерь Божия! Я только слезами обливаюсь.

– Невестушка, – говорю ей, – пока чтó у меня было, ничего я для вас, ничего не жалела. Грешно вам теперь меня куском хлеба попрекать!..

Бросила работу и вышла из огорода.

Тяжко, горько стало мне, и взяла я себе в голову такую думу: «Брошу я их, пойду в люди служить». Собрала свое добро. Кое-что в мешочек уложила, а остальное всё братниным деткам раздарила (их было пятеро: две девочки и три мальчика).

Сколько ни упрашивали меня брат и невестка, когда узнали о том, чтó я задумала, как ни плакали дети, прося не уходить от них, я твердо решилась идти служить к чужим людям: меньше будет греха, и сердце, казалось мне, будет спокойнее.

Легли спать; а я всю ночь глаз не закрыла. Мысли да думы с ума не идут.

Рано-ранехонько я поднялась. Все спят: еще и заря не занимается. Темно. В последний раз взглянула на детей, на брата; и невестки мне жалко стало. Взяла свой мешочек и вышла тихонько из хаты. Иду, иду и не оглядываюсь. Вот и высокий курган, что за околицей зеленеет. Взошла я на тот курган да и взглянула на свое село; а солнышко всходит… Село как на ладони; так и замелькали у меня в глазах белые хаты, колодезные столбы, зеленые садики и огороды. Вижу я отцовское подворье и ту кудрявую, ветвистую вербу, под которой я еще маленькой девочкой играла. Стою и с места не трогаюсь, засмотрелась; каждая тропиночка, каждый кустик – всё мне так знакомо.

Слыхала я когда-то, еще от покойного батюшки, что в Демьяновке какие-то наши родственники живут. «Пойду я к ним, – думала я, – всё мне охотнее будет служить там, где мой род ведется».

Иду дорогой, и страшно мне так, что и сказать нельзя. Рада-радехонька, если кто навстречу попадется.