Фридрих Шлейермахер - Речи о религии к образованным людям, ее презирающим. Монологи [сборник]

Берлин, апрель 1810 г.

На вышеприведенное объяснение я ссылаюсь при этом, третьем, издании книжки, и хотел бы только сказать еще несколько слов по адресу тех, кому действительно остался непонятным замысел этой книжки. Человек, связанный со мной давнишней тесной дружбой, высказал весьма подходящее сюда и меткое суждение, именно, что явственная жизнь каждого человека колеблется между его прообразом и его карикатурой. Лишь самосозерцание, следующее первому направлению, может содержать в себе что-либо, заслуживающее публичного сообщения; другое же направление теряется в темных глубинах единичной жизни и доходит до таких пунктов, которые, как уже сказал один мудрец, человеку было бы лучше скрывать и от самого себя. Здесь именно и представлена попытка, умолчав о последнем, высказать первое, с явным стремлением определить точки расхождения прообразов; и потому мнение автора истолковывается совершенно превратно, когда его упрекают в том, что он только разукрашивает себя самого и, расточая, как некий духовный Нарцисс, влюбленные слова своему собственному образу, еще громко возвещает их всему миру.

Из указанного замысла вытекает также то, что здесь самоанализ развивается в чисто этической форме и что религиозный, в более узком смысле, элемент нигде не проступает в нем. Но я не хотел бы, чтобы это указание было принято за подтверждение мнения, будто религиозное самосозерцание может идти лишь в противоположном направлении, в сторону карикатуры. Напротив, давно уже у меня возникло намерение опровергнуть на деле и это одностороннее представление, и дополнить эту книжку аналогичным рядом религиозных монологов. Доселе, однако, время не позволило мне выполнить это.

Берлин, декабрь 1821 г.

Нет лучшего дара, который человек мог бы принести человеку, чем то, что он говорил самому себе в глубине своей души; ибо здесь даруется доступ к самому сокровенному – возможность прямо и без помехи заглянуть в свободное существо. И нет более прочного дара; ибо в твоей жизни тебе сопутствует радость, пробужденная чистым созерцанием друга; и внутренняя правда удерживает твою любовь и влечет тебя не раз возвращаться к этому созерцанию. Нет также дара, который ты мог бы легче оградить от чужих вожделений и козней: ибо в нем нет ничего соблазнительного, что могло бы привлечь внимание непризванных или быть использовано для дурной и низкой цели. А если кто и стоит в стороне, косыми взглядами озирая наше сокровище и указывая тебе на признаки поддельности, которых не воспринимает твой прямой взор, то пусть ни критиканство, дробящее цельное чувство, ни плоская насмешка не лишает тебя радости, как и я никогда не буду раскаиваться, что сообщил тебе мое достояние.

Возьми же этот дар, кто умеет понимать тонкое веяние духа! Пусть звучит твое внутреннее пение, гармонично вторя игре моих чувств! И то, что при прикосновении с моей душой пронизывает тебя, как нежный магнетический ток, или потрясает тебя, как электрический удар, да будет освежающим возбудителем твоей жизненной силы!

Внешний мир, с его вечными законами и с самыми беглыми его явлениями, в тысячах нежных и возвышенных образов отражает для нас, подобно волшебному зеркалу, высшие и глубочайшие начала нашего духа. Но кто не повинуется громким требованиям своего чувства, кто не внемлет тихим вздохам порабощенного духа, – мимо тех бесследно проходят и благодетельные образы, тонкие воздействия которых должны обострять тупое сознание и играючи наставлять нас. Они даже не понимают истинного смысла и внутреннего назначения того, что измыслил их собственный рассудок и что он всегда должен воссоздавать. Так, мы разделяем бесконечную линию времени на равные промежутки, и точки этих делений часто определены произвольно чисто внешними и случайными основаниями: они совершенно безразличны для жизни, презирающей все размеренные шаги, и им ничто не хочет подчиняться, – ни здание наших дел, ни венок наших чувств, ни игра наших судеб; и все же мы думаем, что эти деления суть нечто большее, чем простое облегчение для хранителей чисел или драгоценный дар для хронологов; напротив, у каждого человека с ними связывается строгая мысль, что возможно деление жизни. Но лишь немногие проникают в эту глубокомысленную аллегорию и понимают смысл постоянно повторяющегося призыва.

Человек, по мнению многих, не ведает ничего, кроме своего бытия во времени и его скользящего падения с солнечной высоты наслаждения в страшную ночь уничтожения; выделяя в сознании представления и чувства и сливая их между собой, невидимая рука тянет нить нашей жизни, то свивая ее в тесный клубок, то снова развивая, – и вне этого нет ничего. Чем быстрее поток наших мыслей и чувств, чем богаче их смена, чем гармоничнее и теснее их соединение, тем прекраснее завершено великое художественное творение бытия; а кто еще, сверх того, может механически объяснить всю эту связь и показать скрытые пружины этой игры, тот стоит на вершине человечности и самопознания. Так они принимают отраженный образ своей деятельности за свое подлинное деяние, внешние точки соприкосновения своей силы с тем, что лежит вне ее – за свою глубочайшую сущность, атмосферу – за самый мир, вокруг которого она образовалась. Как могут такие люди понять призыв, содержащийся в том действии, на которое они бессмысленно глядят со стороны! Точка, пересекающая линию, не есть часть последней: она касается бесконечного столь же подлинно и непосредственно, как и линии; и в этой линии ты можешь всюду поместить такую точку. Так и мгновение, в котором ты делишь путь жизни, не должно быть само частью временной жизни; оно должно иначе созидаться и образовываться, чтобы возбуждать в тебе непосредственное сознание твоей связи с вечным и бесконечным; и всюду, где ты хочешь, ты можешь так преграждать и прерывать поток временной жизни. Поэтому я с радостью вижу многозначительное напоминание о божественном в прекрасном призыве к бессмертному бытию вне области времени и вне подчинения его законам! Но те, кто не знают о призвании к этой высшей жизни среди потока беглых чувств и мыслей, не находят его и тогда, когда, не ведая что́ творят, они измеряют время и делят земную жизнь. Пусть бы лучше они совсем не замечали того, что им надлежит знать! Если бы в их суетных делах совсем не сказывалось тщетное стремление последовать возвышенному призыву, они не оскорбляли бы так горько моей души. Но и у них бывают мгновения, которые они не считают беглым сегодняшним днем; однако они не умеют относиться к ним как к вечности. Часто на миг, иногда на час, в лучшем случае на день они освобождаются от обязательства трудиться так рачительно, стремиться к наслаждению и познанию так усердно, как того в других случаях требует от них каждая мельчайшая часть их жизни, напоминающая им, что она столь же скоро станет прошлым, сколь недавно была будущим. Тогда им становится противным воспринимать новое или наслаждаться, действовать или созидать; они садятся у берега жизни, но могут только с улыбкой проливать слезы над пляшущими волнами. Подобно тому, как мрачное безумие закалывает на могиле мужа женщин и рабов, так они на могиле года закалывают тщетную жертву – день, проходящий в пустых фантазиях.