Максим Козлов - Западное христианство. Взгляд с Востока

Развитие религиозной жизни у Цвингли шло иначе, чем у Лютера. Немецкий реформатор, по его собственному изображению, пришел к своей реформаторской проповеди путем тяжелой внутренней борьбы. В искании спасения он испытал подзаконный аскетический путь угождения Богу посредством внешних дел и подвигов, но потерпел на нем крушение и, дошедши до границ полного отчаяния, нашел себе успокоение в создании нового опыта, именно опыта человека-грешника, прощенного и помилованного Отцом Небесным ради Христа. На этом переживании он и основывает свою уверенность в спасении. Из этого внутреннего опыта, сформулированного в центральном лютеранском догмате об оправдании одной верой, выросло у Лютера все содержание его реформаторской деятельности, и выросло постепенно, по мере того как он в борьбе осознал одно за другим вытекающие отсюда следствия как для вероучения, так и для всего церковного строя. Можно сказать, что Лютер шел от внутреннего к внешнему.

Другой характер имела религиозная жизнь Цвингли. Он не пережил внутренних кризисов, которые повлекли бы за собой постепенную ломку всего строя его религиозности. Он больше шел от внешнего к внутреннему. Источник истины он нашел для себя не во внутреннем опыте, а во внешнем свидетельстве, в Священном Писании и древней церковной литературе, давших ему готовый образец, объективную норму для понимания спасения и для устройства церковной жизни. Его развитие носило поэтому характер не столько эмоционального переворота, сколько интеллектуально-познавательного процесса. Вследствие этого спокойный взор богослова-гуманиста, ищущего познать истину с объективной стороны, оказывался способным охватить всю широкую область христианского домостроительства в одинаково ровном освещении, без резких контрастов и в широкой перспективе. Лютер же в своем реформаторском деле целиком был занят глубокой внутренней проблемой: чем успокоить человеку свою греховную совесть, где найти уверенность в спасении? Он почти не выходил из круга субъективных интересов, из рамок переживаемой драмы, а если и выходил, то судил обо всем с точки зрения этого своего внутреннего опыта, крепко держался за него, с раздражением стараясь отогнать все, что могло бы отвлечь его в сторону. Духовный перелом оставил в нем глубокий след, провел резкую черту в сознании. Отсюда в его мировоззрении целый ряд резких противоречий, исключительных суждений. Христианское домостроительство, по его мнению, представляет ряд контрастов. С одной стороны, бесконечный Бог с Его требованиями, с другой – ничтожный человек, сверхъестественное откровение и бессильный разум, сокрушающий совесть закон и воздвигающии поверженного, в прах грешника, Евангелие, греховные дела и спасающая вера вот из таких понятий слагается его учение о спасении.

Не то мы видим у Цвингли. Порядок спасения у него более гладкий и ровный, если можно так выразиться. И Цвингли представляет Бога бесконечным, абсолютным бытием. Но он не ищет преодоления этой противоположности напряжением веры, а сразу спокойно подчиняется этой Первопричине всего бытия. Человек, по его мнению, входит как звено в общую цепь разумного миропорядка и должен познать это и отдаться сознательной деятельности в этом миропорядке. Это познание дает человеку откровение, которое, однако, не упраздняет человеческого. Цвингли не глумится, как Лютер, над разумом, а, напротив, всюду выдвигает вперед закономерное и рациональное. Утрачивает у Цвингли свою резкость различие Ветхого и Нового Заветов. Ветхозаветный закон является не страшилищем, назначенным для того, чтобы загонять людей в ограду Евангелия, а таким же выражением положительной воли Божией, как и Евангелие. Доброделание не оттесняется на задний план, чтобы дать место вере, а вводится как существенный момент сознания спасенного человека. И Цвингли был убежден, может быть не без влияния Лютера, что уверенность в спасении должна основываться на откровении Божием во Христе, но в самом характере этой уверенности замечается у него важная разница в сравнении с Лютером. Цвингли вообще не ставит так остро вопрос о том, где искать эту уверенность в спасении, находит ее не в самом опыте переживания душой утешительности всего блаженства новых отношений к Богу, основанных на милости и всепрощении, а в действительном преобразовании христианской жизни по норме Слова Божия. Она состояла у него не столько в успокоении совести, с которой снята тяжесть вины, сколько в сознании себя чадом Божиим, могущим под властью своего главы – Христа и Его силой делать добро.

Бесспорной истиной является то, что решительная инициатива в деле Реформации, несомненно, принадлежала Лютеру, представление которого о вере и воззрение на Церковь встречаются позднее у Цвингли. Но если швейцарский реформатор находился в какой-то степени под влиянием немецкого, то он все-таки в значительной мере сохранил свою индивидуальность, обусловленную его гуманистическим и политическим прошлым. Поэтому Цвингли ни в коем случае нельзя считать копией с Лютера.

Лютер всегда считал, что ему, «как евангелисту», не пристало «судить и осуждать» светские дела, «о которых в Евангелии не говорится», что его задачи исключительно «в делах Божеских», что он обязан «наставлять и направлять совесть людей». Другими словами, Лютер отказывался пользоваться Библией для нравственного исправления или для изменения существующего общественного строя. В этом отношении он действовал на основании убеждения, что религиозное возрождение народа со временем само собой воздействует на нравственный и социальный порядок. Такое постепенное превращение, зависящее от внутренних причин, казалось ему более целесообразным, чем внешние принудительные меры, то есть приведение в действие законодательной машины, чтобы с ее помощью подвести отдельные случаи жизни под определенные правила, якобы основанные на Слове Божием. Благодаря такому самоограничению религиозной области, Реформация Лютера носит ясно выраженный универсальный характер.

Цвингли был далек от такого рода ограничений. Маленькая республиканская община, узкие пределы которой легко допускали воздействие отдельного члена на целое, должна была возбуждать к деятельности человека, в котором прирожденное каждому швейцарцу стремление принимать участие в общественных делах проявлялось с необыкновенной силой и страстностью. Мог ли он то Слово Божие, которое открылось ему во всей своей разрушительной и в то же время созидательной силе, применить исключительно к реформе религиозной жизни? Мог ли не попытаться воспользоваться им непосредственно для улучшения социальных и политических отношений, которые занимали все его мысли как патриота? Религиозный реформатор считал себя призванным законодателем и в делах гражданской жизни.