Ростислав Багмут - Не хочу обманывать

Как же, возлюбят, и благословят, и помолятся о вашем спасении, славные угоднички божии! Того и жди, обнимут так, что душа в рай улетит! Воистину, прав евангелист Иоанн: «Если я не творю дело отца моего, не верьте мне, а если творю, то когда не верите мне, верьте делам моим».

Но если верить делам наследников отца небесного на земле, то христианская религия уже давно превратилась в гнилое болото, где расплодились все омерзительные существа: дармоеды, пьяницы, воры, развратники, спекулянты, аферисты.

Я убедился окончательно: нельзя быть священником и не быть тунеядцем, быть святым отцом и не быть торгашом своей совестью.

Итак, выбор был сделан. Звезда надежды уже загорелась надо мной. Но свет ее еще был далек и тускл. Разве уход из церкви разрешал мои сомнения? Разве все еще не стоял передо мной, подобно загадочному сфинксу, вопрос: есть ли бог?

Я снова (в который уже раз!) взялся за библию.

«Бога не видел никто никогда», — утверждает Иоанн. (Евангелие от Иоанна, гл. 1, стих, 18). Но праотец Иаков совершенно авторитетно заявляет: «Я видел бога лицом к лицу». (Бытие, гл. 32, стих. 30).

Кто же из них говорит правду? Или, может быть, оба фантазируют?

Поистине одурманенным должен быть тот, кто увидит божественное откровение там, где явная ложь соперничает с искусно завуалированной выдумкой, а откровенная фальсификация с ловкой подтасовкой фактов. Правда неумолимо подступала ко мне, требовала: решайся, выбирай. Или ты струсишь, малодушно опустишь глаза и станешь дальше поклоняться выдуманному кумиру. И вот я, который несколько лет назад писал: «Атеист — это заблудшая овца в дебрях цивилизации», вплотную занялся атеистической литературой, раскрыл страницы сочинений Маркса и Энгельса, Ленина, Горького, Белинского.

Вряд ли тот, кому не пришлось в поисках истины блуждать окольными тропами, спотыкаться и падать, отчаиваться и разочаровываться, поймет чувство, охватившее меня при чтении этих бессмертных творений. Мне показалось, что я, приговоренный судьбою на вечную темноту, неожиданно увидел яркий луч света и остановился пораженный: глаза режет от боли, а в сердце ликует радость.

Еще в семинарии тщетно пытался я разрешить загадку, одну из тех, которым нет числа в религиозной схоластике: как произошло бесплотное рождение Христа от непорочной девы? И вдруг — такая живая, предельно ясная ленинская мысль:

«Человек и природа существуют только во времени и пространстве, существа же вне времени и пространства, созданные поповщиной и поддерживаемые воображением невежественной и забитой массы человечества суть больная фантазия, выверты философского идеализма, негодный продукт негодного общественного строя. Может устареть и стареет с каждым днем учение науки о строении вещества, о химическом составе пищи, об атоме и электроне, но не может устареть истина, что человек не может питаться мыслями и рожать детей при одной платонической любви». (В. И. Ленин. Соч., т. 14, стр 173).

Два предложения — и все. И нет загадки. Она рассыпалась в прах. А сколько таких предрассудков, противоречий, «чудес» разрушили поражающие своей глубиной мысли Маркса и Энгельса, пламенные горьковские строки, страстный, протестующий голос Белинского!

Сколько лет нам вбивали в голову, что христианство несет человечеству свет, милосердие, высшую справедливость. Но когда я читал книги Миклухи-Маклая, Левингстона, Арсеньева и других выдающихся путешественников и ученых, их рассказы звучали обвинительным приговором христианским завоевателям, которые несли народам Северной Америки, Австралии, Сибири нищету, угнетение и рабство. В одном строю к этим племенам и народам шли крест и алкоголь, евангелие и рабство, миссионер и колонизатор, брат во Христе и плантатор с нагайкой.

Для меня наступили хмурые дни, наполненные тревожными метаниями, неопределенностью, острым чувством недовольства собой. Я по-прежнему оставался священником, совершал богослужения, читал проповеди. Но все это делал больше по инерции. В храм божий я входил как в обычное учреждение: ни одной струнки в душе не задевали пышное благолепие, таинственный полумрак и торжественная тишина. Войдя в церковь, я уже не прикладывался к образам, как это бывало прежде, никого не благословлял и не разрешал целовать руку. Совершая обряды, я не мог отогнать кощунственную мысль: «К чему эта глупая комедия, к чему обман бесхитростных верующих?».

Становилось стыдно самого себя, людей, которым я лгал. А после причащения прихожан, потребляя «святые» хлеб и вино, я не находил разницы между христовой кровью и простым виноградным вином.

Апатия, страшная усталость овладели мною. Я что-то делал, куда-то шел, не отдавая себе отчета куда и зачем. От моей веры осталась лишь темная привычка, но она пока еще держала меня в плену.

Свято-Троицкая церковь стоит над самым Турунчуком. Отсюда, с обрыва, река кажется ленивой и тихой. Улеглась меж берегов, опустилась на илистое дно и точно дремлет под розовыми лучами заката. А с того берега, из днестровских плавней, бесшумно выползает белесый туман и повисает клочьями, зацепившись за ветви кряжистых верб.

Сюда часто приходил я усталый, подавленный после очередного богослужения. Смотрел, как ловко ведет свой каюк какой-нибудь местный рыбак, слушал отчаянный визг лесопилки, расположенной неподалеку, провожал глазами прохожих. Как я завидовал всем этим людям! Все куда-то торопятся, идут, едут. И каждый знает куда и зачем, и каждый спокоен, ибо делает в жизни полезное дело. А я по злой иронии судьбы, по собственной глупости, точно зритель, должен жадными глазами лишь наблюдать за происходящим, за жизнью!

А ведь я люблю ее, жизнь! Как же я могу быть бездельником, когда вокруг все трудятся, все заняты делом! Почему я лишен возможности производить материальные блага, участвовать в строительстве счастливой жизни здесь, на земле. Разве для того я увидел солнце, чтобы погребать себя заживо в сырых казематах, чтобы нести людям темноту, невежество, страх.

Будь же проклята та минута, когда я поверил лживым уверениям духовенства и предал своих отцов, потом и кровью завоевавших для моего народа право на труд и счастье!

Я вернулся домой. В комнате было пусто, неуютно. В нос ударил застарелый запах ладана. Из угла равнодушно поблескивала в золотой оправе икона. Как все здесь противно — и этот тяжелый дух церкви, который въелся в стены, и этот святой лик, тупо глядящий сверху, и я сам: длинное скуластое лицо с реденькой бородкой, воспаленные от бессонницы глаза.

...Я проснулся с ощущением, что кто-то грубо растолкал меня. Болела, разламывалась голова, во рту пересохло. Откуда эта тупая, саднящая боль? И вдруг я вспомнил — завтра великий пост, богослужение. Эта мысль с вечера не давала мне покоя. Неужели я, жалкий слабовольный человек, снова стану за амвон?