Джон Кроссан - Величайшая молитва. Новое открытие революционного послания Молитвы Господа

Мы думаем, что мы понимаем метафору. Когда мы говорим: «Облака плывут по небу», мы осознаем, что мы представляем небо как море и облака как парусники. Мы, вероятно, будем раздражаться, если педантичный буквалист скажет, что это не " парусный спорт ", но они просто движутся. Или, если кто–то бы утверждал, что At the World Turns (все вращается вокруг мира) лингвистически более точна, чем "Солнце поднимается над землей". Когда наш друг падает в беду, говоря: «Я мертв», мы не вызываем ни врача, ни катафалк. Мы признаем метафору и будем делать это, даже если бы наш друг объявил: «Я буквально мертв». Но, несмотря на то, что из–за ежедневного потопа (да, это еще одна метафора) стандартного метафорического языка, странные вещи случаются с нашей идеей о метафоре, когда мы переходим в религиозные, богословские и особенно библейские области.

С одной стороны, европейское Просвещение семнадцатого и восемнадцатого веков (это, кстати, метафора) правильно «просветило» нас в необходимости наблюдения и экспериментирования в физических науках и ценности разума и дебатов, доказательств и теорем в науке и технике. В этом процессе мертвая рука инквизиционной власти и холодный взгляд церковного контроля были удалены из сфер, о которых они знали слишком мало и слишком много требовали. Это было великолепное достижение, и его всегда следует ценить как таковое.

С другой стороны, Просвещение также резко «подтолкнуло» нас к метафоре и символу, мифу и притче, особенно в религии и богословии. Например, мы судим о том, что древние воспринимали религиозные истории буквально, но теперь мы достаточно изощренны в своих знаниях, чтобы признать их заблуждения. Что, однако, если эти древние предполагали и принимали свои истории как метафоры или притчи, а мы ошибались? Что, если бы те умы людей до Просвещения вполне могли услышать метафору, правильно поняв ее смысл и ее содержание, и никогда не беспокоиться о вопросе: это буквально или метафорично? Или, лучше, что, если бы они знали, как использовать свои основополагающие метафоры и истории, не задаваясь вопросом о буквальных и метафорических различиях?

Другими словами, у нас есть отличное приобретение после эпохи Просвещения, но также и великая потеря после нашего прозрения. Метафора — это удел поэтов, и буквализм разрушил наше метафорическое воображение? Покойный американский поэт Генри Раго говорит в «Построении надежды", что «метафоре вовсе не пришёл конец». Он напоминает нам: « Не техника / Но надежда, цель». Он также говорит в своем эссе «Поэт в своей поэме»: «Существует метафора меньшая, потому что это метафора, которую я выбираю; есть метафора более глубокая, бесповоротная метафора, потому что она меня выбирает». Мы должны быть осторожными, очень, очень осторожными в наших трансцендентных метафорах. Мы не так часто выбираем их, как они выбирают нас.

Я перехожу от метафоры в целом к ​​метафоре в Новом Завете. Я начинаю с некоторых примеров, касающихся Иисуса, прежде чем сосредоточиться на Боге под метафорой «Отец». Мой вопрос тот же: почему выбирается «Отец», и что понимается под этим конкретным человекоподобным и ориентированном на мужчину названием?

Во–первых, в величественном вступлении Евангелия от Иоанна Иисус называется так: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Богом. Он был в начале с Богом… И Слово стало плотью и жило между нами, и мы видели Его славу, славу, как единственного сына отца, полное благодати и истины» (1: 1-2, 14). Мы вернемся к этому гораздо более подробно в главе 5, но на данный момент это вступление дает Иисусу титул «Слово Божье». Никто не воспринимает это буквально и, как бы трудно нам ни было интерпретировать содержание «Слова» (Логос, по–гречески), мы сразу понимаем, что это метафора.

Далее, несколькими стихами ниже, Иоанн Креститель указывает на Иисуса как «Агнец Божий» (1:36). И снова все признают метафору там, даже если, опять же, нам все равно придется обсуждать, как именно Иисус является агнцем. Означает ли это, как говорит Павел, что Иисус является «нашим пасхальным агнцем» (1Кор.5: 7)? Как бы то ни было, мы уверены, что буквально не следует понимать, что у Марии родился маленький ягненок.

Наконец, несколькими стихами ниже в Евангелии от Иоанна, новый ученик по имени Нафанаил обращается к Иисусу как «Сын Божий» (1:49). С этим названием, там и во всем Новом Завете, в нашем сознании связано метафорическое воображение, связанное с рассказом Луки о том, как Гавриил передал послание Марии, например, мы читаем: «Святой Дух найдет на тебя, и сила Всевышнего осенит тебя, поэтому ребенок, который родится, будет свят, он будет называться Сыном Божиим» (1:35). Мы интерпретируем это как глубокую и впечатляющую притчу, или фактическую историю? Это буквально о теле Марии или метафорически о статусе Иисуса? Ученым пост-Просвещения может понадобиться здесь некая интерпретационная терапия — например, это может быть: «Позвольте мне сейчас», — писал поэт Жерар Мэнли Хопкинс, «вас ошеломить, и сокрушить ваши метафоры».

Теперь я перехожу от Иисуса к Богу, и вот мой основной принцип. Существует только одно слово, термин или название, которое может всегда относиться к Богу буквально, и это «Бог». Теисты могут настаивать на том, что «Бог существует», и атеисты могут противостоять этому, утверждая, что «Бог не существует», но, хотя глагол «существует» может быть взят буквально из корня "существо" (с отрицанием или без него), его можно использовать только метафорически в отношении к Творцу. Итак, наши вопросы таковы: если говорить о «Боге», какую метафору можно вообразить или упомянуть, какой образ предполагается бессознательно или обозначается сознательно? И, кроме того, даже если Бог таинственно выходит за пределы полного человеческого понимания, нужно ли называть как–то Святого, нужно ли терминологически обозначать дух и характер нашего Бога?

Разумеется, я признаю, что «Отец» является метафорой для Бога. Я также признаю, что это метафора, ориентированная на мужчину. Но это поднимает один очень важный вопрос. Этот «отец» является эксклюзивный или инклюзивным титулом? Позвольте мне объяснить, что я имею в виду под этим важным различием даже в отношении мужского образа.

Когда вы видите знак в общественном здании, на котором написано «Мужчины», вы понимаете, что это знак для туалета, этот термин считается эксклюзивным, и это означает «Только мужчины». Сравните это с заявлением в нашей Декларации Независимости, что «все люди (mans) созданы равными». Это слово «мужчины», конечно, не означает «только мужчины», но все «люди» наделены своим Создателем неотъемлемыми правами. Это слово, другими словами, предназначено и должно восприниматься не как эксклюзивное, а как инклюзивное использование языка, ориентированного на мужчин. Конечно, было бы намного лучше, если было сказано, что «все созданы равными», как наш «Залог верности» обещает «свободу и справедливость для всех».