Галина Синило - Библия и мировая культура. Учебное пособие

Следует заметить, что библейское время предстает, скорее всего, не как однозначно прямая линия, но как восходящая спираль, включающая в себя и постоянное возвращение к первоначалам, первоистокам, и поступательное движение. Концепция времени, заложенная в Танахе, глубоко диалектична по своей сути. При этом главным фактором является то, что время в Библии понимается как необратимое, а в связи с этим и история предстает не как бессмысленное скопление фактов, не как вечный круговорот («вечное возвращение»), но как осмысленный, направленный процесс, идущий в соответствии с замыслом Божьим и усилиями человека к определенной цели — к Мессианской эре, ко всеобщему торжеству Божественного добра. В основе истории, как понимает ее Библия, — диалог между Богом и человеком, Богом и человечеством. Именно он придает смысл истории.

Совершенно очевидно, что Библия оказала большое воздействие не только на духовно-этическую сферу европейской культуры, но и на развитие европейского искусства: чтобы увидеть это, достаточно пройти по залам любого крупного музея мира, где на уровне сюжетно-образного ряда значительную часть составляют сюжеты и образы, порожденные античным миром, и не меньшую часть — миром библейским. Но, разумеется, принципы библейской эстетики во многом (если не кардинально) отличаются от эллинских. Подчеркнем, что это вновь союз-спор взаимодополняющих и одновременно противоположных друг другу начал, различных подходов к миру и человеку, к уразумению места, занимаемого человеком в универсуме, различных принципов воплощения бытия. В противовес эллинской культуре зрения — культуре пластичных, скульптурных, архитектурных форм, простирающих свою власть и над поэтическим словом, — культура библейская является культурой голоса и слуха, культурой звучащего слова, бесконечного вслушивания в незримое и едва уловимое веяние Духа Божьего, в голос Божий. В связи с этим главная задача слова, звучащего в Библии, — уловить и выразить это веяние и этот высокий голос, равно как и ответное движение человеческого духа в его бесконечном «дорастании» до Духа Божьего. Именно поэтому Бог и человек практически никогда не становятся в библейских текстах объектами изображения, описания (к бестелесному, нетварному Богу подобный подход неприменим по определению), но всегда предстают как субъекты морального выбора. Это глубинно связано именно с различным восприятием мира и времени: если для греков важнее пространство, целостный космос, освоенная человеком ойкумена (экумена), то для евреев — время, точнее — мир, развертываемый во времени. Неслучайно впервые понятие «святость» в Библии возникает не по отношению к пространству, но по отношению ко времени: Бог, сотворяя мир, освящает Седьмой день Творения — Субботу (дословно — «отделяет [от будней, от профанного]»). Один из крупнейших еврейских религиозных мыслителей ХХ в. Авраам-Иошуа Гешель (Авраѓам Йошуа Ѓешель) пишет: «Библия занимается больше временем, нежели пространством, мир в ней рассматривается во временном измерении. Больше внимания уделяется поколениям и событиям, нежели странам и вещам. История для Библии важнее, чем география. <���…> Иудаизм есть религия времени, направленная на освящение времени. В отличие от пространственно мыслящего человека, для которого время неизменно, повторяемо, однородно, для которого все часы подобны друг другу, как безликие, пустые скорлупки, Библия ощущает многообразный характер времени. Ни один час не подобен другому. Каждый — единственная, неповторимая данность, исключительная и бесконечно ценная. Иудаизм учит нас связывать святость со временем, со священными событиями… <���…> Слово кадош («святой») впервые употреблено в Библии при поистине исключительных обстоятельствах: в Книге Бытия, в конце рассказа о сотворении мира. Сколь многозначителен факт, что это слово приложено к временному понятию: «По сему благословил Господь День Субботний и освятил его!» В описании сотворения мира нет ни одного пространственного предмета, наделенного свойством святости. Это представляет собой радикальный отход от привычного религиозного мышления. Взращенный на мифе разум ожидает, что Бог, по сотворении тверди и небес, создаст святое место — святую гору, святой источник, — где и будет основано святилище. Однако в Библии первой стоит святость во времени — Суббота» [9] Гешель, А.-И. Архитектура времени / А.-И. Гешель // Евреи и еврейство: сб. историко-филос. эссе / сост. Р. Нудельман. Иерусалим, 1991. С. 64–66. .

Все это непосредственно преломляется в специфике эллинской и библейской эстетики, каждая из которых опирается на своеобразное восприятие времени и универсума. Показательно, что если эллинское понятие космос («порядок», «вселенная») является именно пространственным, выражает неизменную упорядоченную структуру, покоящуюся в пространстве, то еврейское понятие олам («вечность», «век», «продолжительность», «далекое прошлое», «далекое будущее», «вселенная, движущаяся во времени») — понятие скорее временнóе, или временнóе и пространственное сразу. Неслучайно в своем переводе Пятикнижия Моисеева на немецкий язык выдающиеся мыслители ХХ в., основоположники философского диалогизма, иудейские экзистенциалисты М. Бубер и Ф. Розенцвейг передали понятие олам как Weltzeit — «мировое время», «мир, развертывающийся во времени», «мир как история». В свою очередь немецкий исследователь А. Иеремиас толкует олам как единство пространства и времени и передает его словом Weltlauf — «бег времени» [10] Ieremias, A . Das Alte Testament im Lichte des Alten Orients / A. Ieremias. 4. Aufl. Leipzig, 1930. S. 127. .

Сопоставляя эллинское представление о космосе и еврейскую концепцию олама , С.С. Аверинцев пишет: «Греческий мир — это «космос», по изначальному смыслу слова такой «наряд», который есть «ряд» и «порядок»; иначе говоря, законосообразная и симметричная пространственная структура… Внутри космоса даже время дано в модусе пространственности: в самом деле, учение о вечном возврате, явно или латентно присутствующее во всех греческих концепциях бытия, как мифологических, так и философских, отнимает у времени свойство необратимости и дает ему взамен мыслимое лишь в пространстве свойство симметрии. Внутри «олама» даже пространство дано в модусе временного движения — как «вместилище» необратимых событий» [11] Аверинцев, С.С. Греческая «литература» и ближневосточная «словесность». Противостояние и встреча двух творческих принципов / С.С. Аверинцев // Типология и взаимосвязи литератур Древнего мира. М., 1971. С. 229. . Исследователь подчеркивает, что это самым прямым образом связано с идеей Единого Бога, трансцендентного оламу , сотворившего историческое время и разворачивающееся в нем мировое пространство, с Его кардинальными отличиями от эллинских богов: «Бог Зевс — это «олимпиец», т. е. существо, характеризующееся своим местом в мировом пространстве. Господь Бог — это Сотворивший небо и землю , т. е. Господин неотменяемого мгновения, с которого началась история, и через это — Господин истории, Господин времени. Структуру можно созерцать, в истории приходится участвовать. Поэтому мир как «космос» оказывается адекватно схваченным через незаинтересованное статичное описание, а мир как «олам», напротив, — через направленное во время повествование, соотнесенное с концом, с исходом, с результатом, подгоняемое вопросом: «а что дальше?» Высшая мудрость античного человека состоит в том, чтобы доверять не времени, а пространству, не будущему, а настоящему, и его олимпийцы не могут лучше обласкать своего любимца, как подарив ему сегодняшний день в обмен на завтрашний… Напротив, сквозной мотив Библии — Обетование, на которое не только позволительно, но и безусловно необходимо без колебания променять наличные блага… Будущее — вот во что верят герои Библии. Многократно повторяемые в повествовании Пятикнижия благословения и обещания, которые вновь и вновь дает Господь Аврааму и его потомкам, создают ощущение неуклонно возрастающей суммы Божественных гарантий грядущего счастья… Итак, греческий «космос» покоится в пространстве, выявляя присущую ему меру; библейский «олам» движется во времени, устремляясь к переходящему его пределы смыслу (так развязка рассказа переходит пределы рассказа, или мораль притчи переходит пределы притчи). Вот почему поэтика Библии — это поэтика притчи, исключающая пластичность: природа и вещи должны упоминаться лишь по ходу действия и по связи со смыслом действия, никогда не становясь объектами самоцельного описания, выражающего незаинтересованную радость глаз; люди же предстают не как объекты художественного наблюдения, но как субъекты выбора и действия» [12] Аверинцев, С.С. Греческая «литература» и ближневосточная «словесность». С. 231–232. .