Стрэтфорд Колдекот - Тайное Пламя. Духовные взгляды Толкина

За истекшие годы про «инклингов» писали немало — по мере того, как слава Льюиса и Толкина распространялась по миру. Не последнюю роль сыграло весомое исследование Хэмфри Карпентера, биографа Толкина. Суммировать здесь все эти публикации я даже пытаться не буду. Информацию по «инклингам» отыскать несложно, как и о жизни Толкина. Толкин немало способствовал обращению Льюиса в христианство, хотя тот, возможно, так и не преодолел до конца «ольстерских», протестантских, предрассудков. Остальные члены клуба были очень разными, от Чарльза Уильямса, принадлежавшего к высокой церкви, с его мистическими и порою неортодоксальными представлениями о любви и магии, до антропософа Оуэна Барфилда, занимавшегося языками и эволюцией сознания. Всякий, кто жил в Оксфорде и посещал пабы, где частенько собирались «инклинги», без труда вообразит себе кружки пива в клубах табачного дыма, громкие разглагольствования (это, конечно, Льюис!), обрывки фраз на древних языках; нараспев зачитываются фрагменты историй и новые стихи, собеседники то и дело перебивают друг друга, критические замечания тонут в общем хохоте.

Перечитывая описание «Каминного зала» Эльронда в Ривенделле, я порою вспоминаю «инклингов». Вот где они бы почувствовали себя как дома! Зал — непременная составляющая сочинений Толкина: впервые он возник как Комната Пылающего Очага в рассказе «Домик Утраченной Игры», написанном в 1916–1917 гг. Здесь, в Домике «хранят и повторяют древние предания и древние песни и звучит эльфийская музыка».

Идеализировать «инклингов» проще простого, но жизнь порою куда как банальна с ее разочарованиями и человеческими слабостями. Одни члены клуба куда–то девались, им на смену приходили новые, и в конце концов даже Толкин и Льюис несколько отдалились друг от друга — отчасти из–за женитьбы Льюиса на разведенной женщине, против чего ревностный католик Толкин резко возражал. Возможно, как предполагают некоторые, Толкин слегка ревновал к успеху льюисовских сказок о Нарнии (сам он считал их слишком неуклюжими и аллегоричными (L 265) и к дружбе Льюиса с Уильямсом (если верить собственным признаниям Толкина в письмах № 252, 257, 259).

Тем не менее дружба внутри «братства» была настоящей, глубокой, искренней. Случайные обиды и трения с лихвой искупались частыми минутами задушевной близости. Льюис, даже в пору разрыва, неизменно расхваливал труды Толкина; Толкин, глубоко потрясенный смертью Льюиса в 1963 году, писал: «Ощущение такое, будто мне подрубили самые корни. Горестно это, что в последние годы мы отдалились друг от друга; но времена близкого общения мы оба бережно хранили в памяти» (L 251). Много лет Льюис был единственной аудиторией Толкина, выслушивая все то, что без него, возможно, так и осталось бы личным хобби (L 276).

Но хотя завершение «Властелина Колец», возможно, и зависело от поддержки Льюиса (прибавьте к этому еще и успех детской сказки «Хоббит»), тайный источник жизни, питавший книгу, проявился куда раньше, чем «инклинги» затеяли чтения в «Птичке и младенце», и задолго до того, как Толкин написал знаменитые научные эссе, суммирующие его представления о литературе — «“Беовульф”: чудовища и критики» (1936) и «О волшебных сказках» (1939). Жизнь эта давала о себе знать и до войны, оставившей по себе неизгладимые воспоминания о великом зле и страданиях. Семена тайной жизни упали в душу очень рано, и главным образом — благодаря счастливым дням, когда маленький Толкин играл с братом Хилари в сельской местности близ Сэрхоула (прообраз Хоббитона), и благодаря смутным образам «красоты и величия», которые открывались Толкину в ходе католической службы.

С тех самых пор, как мать познакомила его с церковной латынью, Толкин всей душой полюбил языки и вскоре стал придумывать свои. Так получил он доступ к источникам иных, самых разных влияний. Он овладел множеством европейских языков, и древних, и современных, но всегда питал особое пристрастие к латыни, готскому, валлийскому и финскому. Стихи он любил больше прозы, возможно, потому, что именно в них ритмика и характер каждого из языков выражены в самой чистой форме. «Песни сестры» викторианского поэта–католика Френсиса Томсона, возможно, пробудили в Толкине любовь к эльфам; в 1912 году он начал изучать финский, и в этом языке, по его собственным словам, он обнаружил семена квенья — придуманного им высокого эльфийского наречия. В одном из писем к У. X. Одену он рассказывает о том, с каким наслаждением читал грамматику финского языка в библиотеке Эксетер–Колледжа, в то время как ему полагалось готовиться к очередному экзамену. «Все равно что найти винный погреб, доверху наполненный бутылками потрясающего вина, причем такого букета и сорта, какого ты в жизни не пробовал» (L 163).

Больше всего Толкина завораживало мистическое обаяние Северной Европы (то, что сам он порою называл «северным духом») — особый настрой, ощущаемый им в скандинавских или исландских сагах, или в «Прорицании вёльвы», песни «Старшей Эдды», повествующей о начале и конце мира. Толкин верил, что мифология его родины утрачена или уничтожена (а может быть, перекрыта кельтским и французским влиянием). Ее необходимо восстановить и вернуть — примерно так же, как в XIX веке Николай Грундтвиг собрал воедино датские и норвежские легенды или в XIII веке Снорри Стурлусон составил исландскую «Прозаическую Эдду». Оба они были христианами — и пытались сохранить все красивое и ценное, что усматривали в языческом материале.

Не меньшее воздействие оказал на Толкина Элиас Лённрот, лютеранин, в XIX веке воссоздавший финский фольклор по материалам, сохранившимся в устной традиции рун. Все сходятся на том, что «Калевала» Лённрота сыграла ключевую роль в становлении финского национального самосознания, окончательно оформившегося, когда в конце 1917 года Финляндия обрела независимость. Рудольф Штейнер, основатель Антропософского общества, впоследствии решающим образом повлиявший на Оуэна Барфилда, читал лекции по «Калевале» в Хельсинки (1912), видя в ней один из величайших сакральных текстов Европы, вместилище тайной мудрости. Для Толкина «Калевала» служила убедительной иллюстрацией того, что «добродетельное язычество», совместимое с христианством, и впрямь возможно. Вероятно, в тот же самый год, когда Штейнер читал свои лекции, Толкин начал работу над «Калевалой» и попытался встроить некоторые ее темы и отдельных персонажей в свой собственный легендариум (так, трагический герой Куллерво в «сплаве» с Сигурдом и Эдипом иных традиций послужил прообразом Турина из «Неоконченных преданий»).

А еще был древнеанглийский. Этот язык обрел завершенность в Нортумбрии VIII века; именно там слились воедино два направления христианизации. Миссионеры двигались с севера и с юга: монахи–кельты — от Ирландии и Айоны до Линдисфарна, бенедиктинцы — от Кентербери до Йорка, Веармута и Ярроу. Два золотых века, до нашествия викингов, на севере Англии процветала христианская цивилизация, сумевшая вобрать в себя лучшие традиции язычества и поднять их на новый уровень. Монастыри стали островками или оазисами культуры; в их стенах создавались замечательные произведения искусства, скажем — Линдисфарнское евангелие, с их простодушным юмором и прихотливыми переплетениями орнаментов. Английский язык обрел зрелость, как явствует из таких великих произведений, как «Видение Креста» и, конечно, «Беовульф»; эту поэму Толкин перевел на современный английский и посвятил ей самую значимую из своих научных статей. По меньшей мере один критик (Брэдли Дж. Бирцер) сравнил эти монастыри с их огромными библиотеками и такими учеными, как Беда Достопочтенный или Алкуин, ставший при Карле Великом «наставником Европы», — с Ривенделлом и Лотлориэном, а Гандальва — с англосаксонским миссионером Бонифацием, защищавшим цивилизацию от варваров с Востока.