Джон Бартон - История Библии. Где и как появились библейские тексты, зачем они были написаны и какую сыграли роль в мировой истории и культуре [litres]

Естественно, иудеи отстаивали мнение о том, что это описание самого Исаии или, возможно, олицетворение Израиля; такие предположения распространены и у современных толкователей. Большинство христиан, следуя указанию Книги Деяний святых апостолов (Деян 8:26–40), воспринимали этот текст как явное предсказание о пророчествах и страданиях Христа. Но Андрей просто принимает иудейскую трактовку, даже не особенно упоминая христологические возможности [23]. Он полагает, что Ветхий Завет имеет смысл сам по себе – и не стоит искать там ни ответов об исполнении пророчеств, ни каких-либо духовных значений.

Конечно, и прямой смысл пассажа может быть аллегорическим, если текст сознательно написан как аллегория – равно так же прямой смысл притчи метафоричен. Притча о блудном сыне (Лк 15:11–32) ни на каком из своих уровней не подразумевает, будто некогда такой человек существовал и будто кольцо, которое отец вложил ему в руку, может в один прекрасный день оказаться среди археологических находок. Мы признаем, что притча – это рассказ, а не часть исторической хроники. И точно так же странных зверей, о которых повествует седьмая глава Книги Даниила – из которых первый как лев, но у него крылья орлиные, а иной как барс с четырьмя птичьими крылами на спине и с четырьмя головами, – нам никогда не встретить в зоопарке: это символы, или иллюстрации природы зла. Средневековые толкователи прекрасно об этом знали, и представители Сен-Викторской школы – не исключение (не в большей мере, нежели те же приверженцы Антиохийской школы). Но даже то, что подобные разграничения проведены, уже по сути своей подразумевает интерес в намерениях автора. Так, у Андрея Сен-Викторского мы находим такие строки: «От современников его отличает сознание того, что здесь вовлекается личность. В пророчестве он не теряет из вида пророка» [24]. И в этом мы видим перемену и отход от привычной интерпретации библейского текста, при которой, как отмечает Смолли, читателям «были не столь интересны представления автора – их больше привлекал конечный результат его трудов… Текст обладал жизнью в большей степени, нежели его автор» [25].

Именно в стремлении четко и ясно разграничить то, что намеревался сказать автор, и то, что можно усмотреть в тексте, если читать его, не думая об авторских намерениях, Фома Аквинский (1225–1274) и совершил прорыв в понимании Библии. Фома, монах-доминиканец, учился и преподавал в Париже, Кёльне и Риме, и несмотря на его титанический труд в сферах философии и богословия – он широко признан одним из величайших христианских учителей Средневековья – своим главным делом он считал истолкование Священного Писания. В прочтении Библии, считал он, толкователю надлежит руководствоваться намерениями автора. И то, что хотел сказать автор, надлежало описывать в прямом смысле [26]: этот смысл, как уже отмечалось, может быть и аллегорическим, если автор сознательно задумывал свое произведение как аллегорию. Несомненно, истинным оставалось то, что окончательным творцом был Дух Святой, но содействием автора-человека не следовало пренебрегать в интересах небуквальной трактовки. Также Фома Аквинский (как некогда и Августин) утверждал: нет таких истин, которые могли бы открыться в аллегорическом прочтении и при этом не выражены явно где-либо в ином месте Библии, и потому понять библейское откровение могли не только те, кому выучка позволяла отыскивать возможные аллегорические смыслы, но и самый простой читатель. Так, Фома устранил чувство того, что только при особой подготовке можно было обрести доступ к глубинному смыслу Священного Писания – сам Фома был склонен воспринимать и библейское учение, и уроки, преподанные им самим, как свободно доступные обычным людям, и в его подходе к толкованиям выразилась часть этой склонности [27].

К текстуальному смыслу Фома Аквинский относил все, о чем намеревался сказать автор, независимо от того, был ли этот смысл буквальным в обычном значении слова или метафорическим в случае притч или видений. Он писал: «Буквальный смысл есть тот, который изначально обозначен словами, независимо от того, используются ли они в своем собственном или же в переносном значении» [28]. Духовным (этот термин лучше, нежели «аллегорический») был смысл, предназначенный Богом, и, возможно, он был неочевиден даже для самих авторов Священного Писания – так могло обстоять дело, скажем, с некоторыми из мессианских пророчеств [29]. Найти духовный смысл можно было лишь обладая богословской и религиозной проницательностью. Это простое разграничение избегает многих осложнений, в которые прежде, в раннем Средневековье, впадали некоторые из теорий интерпретации. Вниманию к авторским намерениям предстояло стать ключевым в последующих исследованиях Библии; впрочем, с недавних времен его роль часто оспаривается, как мы увидим в главе 17.

Превыше всего Фома Аквинский прославился как философ и богослов, создавший невероятно много произведений: его «Сумма теологии» занимает несколько томов. Но в свое время он считался прежде всего библейским экзегетом, и его ежедневным трудом было объяснение Священного Писания. В его представлении, почерпнутом из Библии, христианская доктрина не полностью независима от священных текстов [30]. Впрочем, как и у многих, кто принимал эту теорию и до того, и после, многое в учениях Фомы восходит вовсе не к Библии, а к его философскому истоку – учению Аристотеля. Фома считал, что между Мыслителем – так он называл Аристотеля – и учениями Библии нет никаких противоречий.

Большая часть средневековых учений в монастырях, церквях и ранних университетах – скажем, таких как Парижский университет, Оксфорд и Кембридж – принимало форму комментариев к Библии. Лишь в XIII веке, когда появились нищенствующие ордена – доминиканцы и францисканцы, богословие как дисциплина чуть отошло от толкования Библии, темы, не имеющие отношения к библейским, с тех пор тоже получали разъяснение и обсуждались с полным правом. Но даже в спорах на темы, никак не связанные с Библией, богословы, как ожидалось, должны были знать библейские тексты очень четко и точно – как знал их Фома Аквинский. Но ни один ученый-гуманитарий не мог прожить настолько долго, чтобы изучить все библейские книги самостоятельно, и появились справочные издания, в которых содержались, как считалось, лучшие комментарии отцов Церкви по поводу книг Священного Писания.

Эту традицию можно увидеть еще до VIII столетия в так называемых florilegia , «цветниках», где цитаты из произведений святых отцов приводились как сопровождение к библейским пассажам: классический пример – «Сентенции» Исидора Севильского (560–636). Florilegia строились на основе творений святых отцов Востока и Запада, а также трудов Григория Великого, который в раннем Средневековье получил широкое признание как мастер в толковании Библии. Но к XII веку развился обычай делать Библии с такими комментариями – их выбирали из florilegia , получивших название «толкований», и вписывали в Библию между строк и на полях. Такие комментарии часто именовались глоссами, вот и Библия, содержащая их, тоже обрела имя Глоссы ( glosa, glosatura или glosatus ). Строки, скорее всего, располагали в соответствии с обычаем, который уже стал привычным в гуманитарных науках, где текст писали, оставляя пробелы, в которых студенты могли делать пометки [31]. В кафедральных школах Северной Франции такой же метод применили к библейскому тексту.