Джон Бартон - История Библии. Где и как появились библейские тексты, зачем они были написаны и какую сыграли роль в мировой истории и культуре [litres]

Здесь евреи говорят, что желающим обратиться к иудейскому Богу необходимо поведать о самых сложных частях Закона… Итак, они говорят, что Ноеминь, увидев желание Руфи обратиться в иудейскую веру, поведала той о тяготах Закона: и сперва рассказала ей, что иудеям не позволено покидать пределы земли Израильской, если только к тому нет крайней необходимости. И на то ответила ей Руфь: « Куда ты пойдешь, туда и я пойду , и никуда больше». И опять сказала та: «Не позволяет Закон женщине быть наедине с мужчиной, если только он ей не муж», и на то ответила она: « Где ты жить будешь, там и я буду жить , и не хочу я быть с другим мужчиной без тебя». И снова сказала та: «Народ еврейский подвластен бремени Закона, в котором 613 предписаний». И ответила она: « Народ твой будет моим народом », а это все равно что сказать: «И я хочу быть подвластной этому Закону». И вновь сказала та: «Запретно нам поклоняться богам иным». И ответила на то она: « И твой Бог [будет] моим Богом », а это все равно что сказать: «Я не хочу поклоняться никакому иному богу». И вновь сказала та ей: «Четырехчастную смертную кару (побиение камнями, сжигание, повешение или умерщвление мечом) налагают порой на тех, кто нарушит Закон наш, что ясно из Книг Исхода и Второзакония». И тогда ответила Руфь: « Где ты умрешь, там и я умру », и это все равно что сказать: «Готова я принять любую смертную кару, какой буду достойна, как и ты» [58].

Так история Руфи превращается в гомилию о послушном соблюдении Торы и, если говорить в христианских терминах, обретает уже не буквальный смысл, а тропологический или моральный. Но в нем проявляется то, что мы могли назвать «горизонтальным интересом» в иудейской трактовке Священного Писания, по контрасту с часто «вертикальным интересом» христианских толкователей: христиане ищут божественных смыслов, а иудейские учители усматривают параллели с другими священными текстами и тем самым выстраивают модель нравственного учения. Христиане прочитывают библейский текст в системе взглядов богословского послания, которое они находят в Библии: это весть о сотворении, грехопадении, искуплении и окончательном завершении. Детально продуманную версию христианской схемы мы видим в произведениях Гуго Сен-Викторского. Он описывал «букву» Библии, иными словами, ее основной буквальный смысл, как фундамент, на котором возводится здание веры.

Это здание Гуго, применив распространенную метафору, уподобил Ноеву ковчегу. Возведение этого «ковчега» было своего рода умственным упражнением, нацеленным на взращивание собственной веры. Килем этого ковчега выступал временный остов истории спасения: Сотворение, Грехопадение, Искупление и Завершение – в отношении к ветхозаветной и новозаветной истории. В его центре пребывало спасение Рода человеческого в страстях Христовых; и все доктрины христианской веры надлежало возводить на этом историческом остове [59].

Иудеи тоже прочитывали Библию в системе взглядов, но этой системой для них становилось нравственное и практическое устроение иудаизма, в большей мере сосредоточенное не на доктрине, а на действии.

Возможно, именно так христиане и иудеи, изучавшие Священное Писание, приходили к разным, а иногда и совершенно противоположным, заключениям. Но их вела, в сущности, одна и та же цель: и те и другие хотели обрести в Библии поддержку тех систем, в согласии с которыми они сами мыслили и действовали. И проблема состояла в том, что и с иудаизмом, и с христианством – в той форме, какую в своем развитии обрели обе религии – Библия совпадала лишь отчасти. И если кто-либо настаивал на том, что это совпадение необходимо считать полным, то приходилось изобретать довольно-таки своеобразные методы истолкования; так и случилось в обеих религиях, и это проявилось в них в сходных, но не идентичных формах.

Средневековые толкователи – и иудеи, и христиане – при всех своих спорах временами признавали друг друга братьями по духу. Они общались друг с другом, и одни читали произведения других [60]. Не только Николай де Лира обращался к иудейским учителям и подпадал под их влияние, а некоторые христианские авторы даже пытались учить иврит, в чем, как известно, преуспел много столетий тому назад Иероним. Еще в IX веке Теодульф, епископ Орлеанский, современник Алкуина, с беседы о котором началась эта глава, обращался к еврейским манускриптам, если требовалось внести исправления в «Вульгату» [61]. Но чаще все же пытались выучить греческий, чтобы читать Новый Завет на языке оригинала, и существуют греко-латинские манускрипты, скажем, та же Псалтирь, написанная в 909 году в монастыре Санкт-Галлен (ныне это земли Швейцарии), в которой греческий и латинский текст приведены в параллельных колонках [62]. Впрочем, даже при этом мало кто из ученых-гуманитариев в раннем Средневековье знал греческий или иврит, а вот иудейские толкователи могли читать по-латыни так же свободно, как на иврите и арамейском, и обладали преимуществом, когда спор заходил о смысле Ветхого Завета/Еврейской Библии. В XII веке изучение иврита возродилось: Герберт де Босхем, ученик Андрея Сен-Викторского, позже ставший секретарем Томаса Бекета, был выдающимся гебраистом, и, возможно, на латинском Западе он знал иврит лучше всех [63].

В этой главе фокус нашего внимания сместился на Запад. Прежде в изучении творений святых отцов и в истолковании Библии роль центра притяжения играли те земли, где ныне находятся Греция, Турция и Сирия, но в Средние века латинский Запад стал таковым сам по себе. Расцвет университетов – в Болонье, Париже, Оксфорде – внес свой вклад в стиль библейских исследований, и упор в них был сделан не на созерцательное размышление, а скорее на любознательность; а ордена нищенствующих братьев, доминиканцы и францисканцы, стремились сделать эти исследования частью возраставшего интереса к философскому мышлению, который достиг апогея в трудах Фомы Аквинского.

Ученые-гуманитарии сравнительно пренебрегали исследованиями Библии, проводимыми на средневековом христианском Востоке, и тому была причина: там не развилась традиция академической библеистики, подобной той, какую мы видим на Западе. Вместо этого на Востоке непрерывно следовали традиции, принятой еще в эпоху святых отцов – той, по которой Библия уже была истолкована в гомилиях в контексте церковной литургии. В этом Восток тяготел не к методике антиохийцев или их западных последователей, а скорее к древнему подходу александрийцев, стремившихся найти в Библии духовный или аллегорический смысл. Об этом свидетельствует то, что Ветхий Завет, к примеру, почти не читали на евхаристической литургии в церквях, впоследствии получивших имя православных. Да, конечно, и на Западе почти все ветхозаветные фрагменты звучали не на Евхаристии, а в литургии часов (ее составляют ежедневные богослужения, на которых не совершается Евхаристия, и особенно утрени или вигилии, которые служатся ночью или ранним утром). Но на Востоке Ветхий Завет почти не упоминался независимо от характера богослужений, и оттого большинство мирян почти никогда не слышали ни одного ветхозаветного отрывка, а слышали они только гимны и напевы, в которых ветхозаветные образы вплетались в сложнейшие аллегории, во многих случаях связанные с мариологией [64]. В подобных гимнах и на Востоке, и на Западе очень часто обращались к Песни Песней, из которой брали тексты, призванные прославить благословенную Деву Марию.