Андрей Десницкий - Христианство. Настоящее

Мне рассказывали, что в Израиле в религиозных школах примерно так и описывают происхождение языков. И вот выпускник такой школы поступает в университет, начинает изучать лингвистику, и ему говорят, что на самом деле иврит – всего лишь один из семитских языков, сильно изменившийся по сравнению с праязыком, и что многие архаичные черты сохранились как раз не в иврите, а в… арабском! И языковой материал действительно подтверждает этот тезис.

Например, в древнееврейском языке есть слово йом, которое переводится как «день». В семитских языках корень слова обычно (хоть и не всегда) состоит из трех согласных звуков, но здесь их только два: й-м. А вот в арабском то же самое слово звучит как йаум. Вероятно, в середине этого слова был еще один корневой согласный, неслоговой у (как английский w), просто в еврейском йаум стянулось в йом.

Или пример из грамматики: в классическом арабском существуют падежи: арду – земля (именительный), арди – земли (родительный), арда – землю (винительный, пишется ). В еврейском все падежные значения передаются предлогами, а слово «земля» не изменяется и звучит как эрец ( ). Но существует странная наречная форма арца «на землю». Очень похоже на винительный падеж… Можно предположить, что когда-то и в еврейском были формы арцу, арци, арца, из них сохранилась только последняя, остальные утратили окончания, после чего неудобопроизносимое арц превратилось в эрец.

Если мы посмотрим не только на арабский, но и на другие семитские языки, наша догадка подтвердится: во многих из них слово «день» имеет три корневых согласных, и три падежа с соответствующими окончаниями тоже встречаются повсеместно. Выходит, что древнееврейский язык утратил эти общесемитские черты. И даже если предположить, что изначальным языком человечества был не иврит, а прасемитский или даже ностратический язык, что делать с постепенностью изменений?

И тут у студента есть выбор: либо принять лингвистику как науку и попытаться прочитать текст книги Бытия другими глазами, трактуя его не так буквально, либо полностью отказаться от лингвистики. Он может сказать: да, Бог сотворил иврит таким специально, как будто этот язык уже прошел некий этап в своем развитии, но на самом деле никакого развития не было, а языковое разнообразие возникло в один момент необъяснимым образом. А лингвистика – это ересь.

Я бы не стал проводить прямые параллели между развитием языков и вопросом о биологической эволюции: это слишком разные процессы. Но стоит обратить внимание только на одну деталь: три тысячи лет назад не существовало ни современной лингвистики, ни современной биологии, и поэтому нелепо ожидать, чтобы Библия использовала соответствующую терминологию или излагала научные теории двадцать первого века (почему бы тогда не тридцать первого, кстати?).

На самом деле, никакая наука не всесильна. Ученые решительно ничего не могут сказать о происхождении языка: на самой древней стадии, у самого первобытного племени, он уже существует как сложная система. Лингвистика может объяснить, как развиваются языки, но не может сказать нам, почему вообще человек обладает языком и как это началось. Собственно, примерно так же обстоит дело и с появлением жизни.

Может быть, нам стоит признать, что первые главы книги Бытия описывают «детство человечества» не языком современных учебников, а языком поэтических сказаний, на которых только и говорили о таких вещах тысячелетия тому назад? И говорит она не о науке – о вере.

Вера, по библейскому определению, есть «уверенность в невидимом» (Евр. 11:1): не воспринимаешь глазом, не можешь ни вычислить, ни доказать, но принимаешь как нечто самое главное в твоей жизни. А если можешь доказать или вычислить – тогда это уже никакая не вера, а наука! Она, в свою очередь, не задается вопросом «что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную?», она ищет наиболее логичные и непротиворечивые объяснения наибольшему количеству наблюдаемых фактов, и делает это с помощью собственного научного метода, где ничего, абсолютно ничего как раз не принимается просто на веру.

Вера говорит об абсолютном и пользуется языком вечных истин, наука – об относительном и временном, и язык ее крайне далек от всеохватности и неизменности. Любая научная теория сознает границы своей применимости и относительность своих выводов. В частности, теория эволюции описывает, строго говоря, происхождение видов и их изменчивость, но она ничего не говорит и не может сказать о происхождении жизни на нашей планете и о том, стоит ли за ней замысел Творца.

При этом наука сама постоянно развивается и изменяется. Научный труд начинает устаревать накануне своего выхода в свет: когда ученый отнес рукопись в типографию, где-то уже были открыты новые факты, которые он не учел, где-то высказаны новые, более логичные объяснения для фактов уже известных и т. д. И каждый, кто будет писать на эту тему дальше, постарается уточнить, дополнить и исправить труды предшественников. Если ученый не говорит: «Все, кто были до меня, в таком-то и таком-то пункте были неправы, а я теперь объясню это лучше и точнее», ему вообще незачем садиться за письменный стол и вставать за университетскую кафедру.

Когда Дарвин высказывал свои предположения о происхождении видов, он не знал множества фактов, известных нам сегодня, – достаточно сказать, что тогда еще не были открыты гены! Еще при жизни его главный труд переиздавался несколько раз, в него вносились очень серьезные поправки, а сегодняшняя «синтетическая теория эволюции» очень многое уточнила и дополнила в первоначальных положениях. Так и автомобиль, на котором мы ездим сегодня, тоже очень сильно отличается от первых образцов, хотя ведет свое происхождение именно от них.

А как будет выглядеть нынешняя наука через сто или тысячу лет? Да может быть, так же смешно, как сегодня выглядят наивные представления людей Античности или Средневековья об окружающем мире. Часть из них, кстати, вошла в святоотеческие творения – почитайте «Шестоднев» Василия Великого, там много совершенно сказочных сюжетов, вроде рассказа о браках гиен с муренами. Просто тогда об окружающем мире знали мало.

И что же наша вера – она должна приспосабливаться к донаучным представлениям того времени? Мы должны вносить в наши учебники биологии эти самые фантастические спаривания? Или, может быть, наша вера должна соответствовать научному уровню двадцать первого века? Тогда в тридцать первом она будет выглядеть так же наивно и смешно, как сегодня – античные описания окружающего мира.