Алексей Нестерук - Смысл вселенной. О скрытой богословской преданности в современном космологическом нарративе

Спецификой современного научного атеизма как раз и является такое использование результатов науки и техники, которое игнорирует личность. Призыв к наслаждению благами этого мира со ссылкой на то, что Бога нет, есть призыв к тому, чтобы игнорировать и подавлять в человеке порывы к духовному и трансцендентному, делающими человеческую личность отличной от других форм органической жизни. Смысл этого дара человек призван раскрывать в вере в свое существование, в надежде на то, что смысл этого существования может быть раскрыт и в любви к миру и Богу, даром которого эта конкретная личность жива. Забвение личности богословски трактуется как посягательство на абсолютный приоритет человеческого мира и тех структурных связей в человеческих сообществах, которые сформировали дух Христианской цивилизации и единство ее исторического пути в ощущении присутствия Божественного. Забвение личности есть посягательство на экзистенциальную значимость ее истории как глубоко укорененной в нераздельном единстве Божественного и человеческого. Истории, запечатленной в архитектурном облике, шедеврах искусства и литературы, в самом европейском способе мышления и ценностях. Забвение личности есть атака на все традиционные формы общества и жизни, которые по логике материально-технического развития должны исчезнуть или стать ненаблюдаемыми. Научный атеизм как секуляризированная форма мысли навязывает свое восприятие всех областей человеческой жизни, включая гуманитарные и социальные науки, искусство и сферы религиозных верований. Под предлогом антифидеизма, подкрепленного идеологией сокрушающего авторитеты постмодерна, научная деятельность, широко понимаемая как «свободное» творчество, вынуждена адаптироваться к нормам социальной толерантности, навязанной радикальным политизированным секуляризмом.

В свете сказанного становится очевидным, что все современные формы так называемого диалога между религией и наукой, который призван противостоять атеизму, и который вынужден адаптироваться к секулярным нормам ведения полемики, неудовлетворительны и неадекватны, ибо атеизму следует противопоставлять не приспособленные к науке формы религиозности, а сам атеизм должен быть подвергнут радикальной «деконструкции». Согласно последней, атеизм и секуляризм будут видны через призму лежащего в их основании верования в приоритет материально-экономического в жизни человека. Свидетельством того, что ныне существующие формы диалога между наукой и религией неудовлетворительны, является тот факт, что за последние 20–30 лет своего существования этот диалог ничего не достиг. Несмотря на то, что опубликованы сотни книг и статей, проведено бесчисленное множество конференций – ни наука, ни богословие не претерпели никаких серьезных изменений в процессе своего взаимодействия. Научное исследование в конкретных областях знания продолжается так, как если бы диалог вообще не существовал. Большинство исследователей просто о нем ничего не знают, и их повседневная активность подвержена логике научного развития. Голос религии и богословия, пожалуй, больше всего был слышен в области биологической и медицинской этики. До некоторой степени религиозный взгляд на природу проник в консультации по экологическим вопросам. Однако сама техника научных исследований и динамика их социального веса практически не изменилась. Другими словами, не видно никаких экзистенциальных, практических последствий диалога. Он остается пока лишь теоретической проблемой. Философская оценка такого состояния дел позволяет выявить позитивное зерно такого диалога: он указывает на постоянно присутствующий в человеческом сознании дискомфорт от раздвоенности во взглядах на сущность человеческого бытия и окружающего мира. Этот дискомфорт как бытийное состояние тревоги, в свою очередь дает повод предполагать, что потребность в диалоге между наукой и религией является внутренней характеристикой человеческого состояния вообще. Он указывает на дуализм в самой структуре человеческого сознания, суть которого и раскрывается продолжающимися дебатами между религией и наукой. Если понимать богословие как укорененное в личном опыте общения с Богом, наука не в силах понять возможность этого опыта, ибо она не в силах понять жизнь сознания. Абстрактные дискуссии о мироздании, согласно богословским и научным представлениям, может быть и имеют общетеоретический интерес, но мало что меняют в характере Богообщения. А поэтому вопрос не о том, может ли наука изменить формы Богообщения, а о том, как само Богообщение способно изменить ум человека (то есть осуществить метаною ), которая «просветлит» взгляд на науку c позиции «великого разума любви» 34. Здесь снова прослеживается принципиальная асимметрия между наукой и богословием, коренящаяся в различии опыта личности. Соответственно, если в процессе диалога науки и богословия не происходит изменения опыта, то есть экзистенциального изменения, то смысл этого диалога с богословской точки зрения кажется сомнительным, ибо сводится он к пустому умствованию, допускающему бесконечные абстрактные вариации в отношениях между религией и наукой 35.

Такая точка зрения на диалог может показаться предвзятой и произвольной. Философски ориентированный читатель правомерно задаcт вопрос: существует ли такая матрица мышления, в которой можно приостановить все случайные исторические формы диалога между наукой и религией и изыскивать его глубинное основание во вне-исторической системе мышления, которая включала бы все конкретно-исторические формы диалога как частный случай. На это могла бы претендовать какая-нибудь философская система, которая возвышалась бы над богословием и формами научности, формируя некое универсальное знание, способное доставить истину. Сомнительность в возможности такой всеобъемлющей системы знания видна из простого вопроса: кто является ее носителем? Если таковой существует, то возникает вопрос об основании фактической случайности как носителя, так и его сознания, то есть мы снова возвращаемся к проблематике личности. И именно в этом пункте предположение о наличии некой универсальной системы мышления уже неявно содержит в себе богословское начало, пусть даже неартикулируемое этим мышлением. Если личность становится отправной точкой всех форм диалога между наукой и религией, то темой этого диалога должно стать изучение того специфического человеческого состояния в мире, которое привело к различию и разделению между религией и наукой. Диалог между религией и наукой должен стать не столько академической, сколько экзистенциальной задачей. Соответственно, если непосредственное жизненное измерение в диалоге между религией и наукой исчезает либо из науки, либо из богословия, то все возможные способы «комбинирования» науки и богословия представляют собой ментальную игру, не имеющую никакого жизненно-духовного значения. Силой мысли можно произвести много моделей такого диалога, оставаясь при этом в непонимании, почему и откуда возникла проблема разделения между религией и наукой, и почему человеку свойственно искать пути их соединения.