К. Иоутсен - Латинский Физиолог

Жизненная ценность символического толкования всего вокруг была неиссякаемой. Символизм, охватив собой и природу, и историю, создал видение мира более строгое в своем единстве и внутренней обусловленности, чем это способно было бы сделать естественнонаучное мышление, основанное на причинности. В пространстве и времени появился нерушимый порядок, архитектурное членение, иерархическая субординация. Ибо всякая символическая связь необходимо предполагала наличие высшего и низшего: равноценные вещи не могли быть символами друг друга. В символическом мышлении существовало неисчислимое многообразие отношений между вещами – каждая вещь со своими различными свойствами могла быть символом множества других вещей, а одно и то же свойство могло обозначать несхожие вещи. Символов же, которыми наделяются вещи более высокого ранга, и вовсе бесконечно много. Ничто не являлось столь низким, чтобы не знаменовать собой нечто возвышенное и не служить бы его прославлению.

Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан [1 Кор. 13:12]. Для средневекового сознания любая вещь была бы бессмысленной, если бы значение ее исчерпывалось непосредственной функцией и внешней формой; с другой стороны, при этом все вещи целиком пребывали в действительном мире. Но тут не было противоречия – средневековый человек жил в пространстве, насыщенном знаками и иносказаниями, полном смысловых отсылок и проявлений Божественного в обыденном, в природе, постоянно говорившей на геральдическом языке.

Сегодня этот язык по большей части утрачен, и хотя мы по-прежнему распознаем символы вокруг нас, содержание их уже совершенно иное – в силу иных знаний и способов восприятия, вообще другой картины мира. Например, синий цвет нам представляется холодным, в Средневековье же он был теплым, цветом воздуха, теплого и сухого. Число двенадцать в большей степени отражало идею целостности и законченности, чем нынешнее десять. Символ всегда был весомее и подлиннее реальной вещи, которую он должен был представлять, потому что сама истина находилась вне реальности, в мире высшего порядка. Истинное и реальное были противопоставлены.

Ясной, четкой и последовательной символической системы в Физиологе нет, что является еще одной его типично средневековой чертой. Несмотря на идеологическое единство, единой высшей логики, единого набора общепринятых аналитических процедур (в нашем современном их понимании) тогда не существовало. Между поведением всякого животного как таковым и его нравственным смыслом всегда была некая связь, но связь эта не была продиктована внутренней необходимостью – она изменчива и произвольна, а порой и случайна.

Наглядный пример такой неопределенности, а именно, когда смешаны два диаметрально противоположных варианта, можно найти в толковании Физиолога о нильве, звере, который пробирается в глотку спящего крокодила и убивает его, вытаскивая внутренности. С одной стороны, крокодил, как всякое чудовище, ассоциируется с преисподней, а нильв – с Христом, выводящим из нее души: «смерть и преисподняя образ имеют крокодила, который враждебен Господу Спасителю нашему… Иисус Христос, приняв земное тело, сходил в преисподнюю, разрушив все внутренности ее, до тех пор, пока не выхватил и не вывел тех, кто прежде умер, согласно святым обещаниям». С другой стороны, в поведении нильва недвусмысленно прослеживается и момент вероломства и ничем не спровоцированной жестокости, в силу чего уже он сам уподобляется «преисподней непознаваемой, выхватывающей душу всякую и умерщвляющей».

Другой очевидный пример – пантера и кит. Изо рта обоих исходит дивное благоухание, влекущее к ним всех прочих животных. Однако употребляют они это полезное свойство совершенно по-разному. Пантера – это «животное тихое, спокойное и чрезвычайно кроткое», никому не причиняющее вреда, а другие звери за ней просто следуют (хотя у более ранних греко-римских авторов это был свирепый хищник, использовавший свой запах в качестве приманки). Кит же, напротив, раскрывает рот и ждет, пока мелкие рыбы там не соберутся, затем «закрывает рот свой и проглатывает мелких всех этих рыбешек». В первом случае благоухание олицетворяет благие речи, во втором – «желания и искушения, словно запахи диавольского коварства».

С точки зрения современной науки, вообще современного здравого смысла, истории Физиолога почти всегда неправдоподобны, однако считать их плодом невежества или художественного вымысла было бы неверно, как, впрочем, и всякую экзегезу. Физиолог – это сочинение все же не о природе, а о герменевтике природы. Его можно было бы сравнить с басней, столь же морализаторской и не обремененной чрезмерным сходством с реальностью, но в отличие от последней, где животным отведены определенные роли согласно дидактическому замыслу, здесь они вообще не вовлечены в действие, а урок извлекается не из самих историй, а из тех природных явлений, которые эти истории (предположительно) описывают.

Названия многих животных Физиолога вполне знакомы современному читателю, но лишь в редких случаях можно говорить о более или менее точном соответствии, особенно, учитывая их свойства, как правило, неизвестные сегодняшней зоологии. Парадокс состоит в том, что, интерпретируя природу, Физиолог не принимает во внимание реальные характеристики реальных животных – они попросту несущественны, коль скоро речь идет об идеальном Божественном замысле, а не о его физическом воплощении. Это и есть истинная «физиология». Кроме того, воображаемое всегда является частью реальности, само по себе – реальность.

В этой связи нельзя не сказать и о двух разных комплексах представлений о природе в Средние века, с обоими из которых связан Физиолог , и которые до некоторой степени определяют его специфику, – условно их можно обозначить как книжно-теоретические, то есть идущие еще из античной традиции, и народно-практические, сложившиеся из непосредственных наблюдений и мифологических воззрений. Эмпирический метод, некогда лежавший в основе первых, оказался всецело заменен репутацией авторов, в то время, как в случае со вторыми попытки анализа и систематизации уступили место аналогиям и вере в сверхъестественное.

Эти две системы знаний не находились в полной изоляции друг от друга, но и не смешивались. Так, средневековый читатель, смотря на изображение бобра в бестиарии, обычно видел некое хищное животное, больше похожее на собаку, а вовсе не на тех бобров, которых он мог наблюдать воочию. И тут снова нет противоречия: бобр книжной миниатюры – это бобр книжных представлений, существовавший в параллельной книжной реальности неоплатонизма; реальный же бобр – это зверь, родственный ему по происхождению и по природе, но все же другой. Тем более это касалось и животных, которых сегодня принято считать фантастическими, вроде крылатой змеи или феникса. Независимо от того, насколько часто они встречались на самом деле, их существование в рамках книжной, ученой традиции не подвергалось сомнению. В этом смысле вся средневековая культура представляла собой не столько размышление о реальности, сколько комментарий к определенному культурному наследию.