Лев Толстой - ТОМ 24 — ПРОИЗВЕДЕНИЯ 1880—1884

И на этих-то словах, сказанных без всякой задней мысли, останавливает его Иисус, чтобы дать ему понять неизмеримую важность затронутого им Предмета: Что ты навиваешь меня благим? Никто не благ, как только один Бог. Иисус понял, что человек этот нисколько не сомневался в своей благости, что он не уяснил еще себе всего значения этого слова или понятия, что он не имел еще представления о величине наших обязанностей, соразмеряемой с безусловной святостью Бога и бесконечными нуждами людей. Так пусть же он прежде всего научится измерять расстояние, которое отделяет его от цели, — вернее, различать ту цель, на которой он еще никогда не останавливал своего внимания. Великий пророк, с которым он говорит, с которым он нашел нужным посоветоваться, предпочтительно пред кем-либо другим из смертных, относительно условий спасения, отклоняет от себя честь называться благим; тем более, значит, всякий другой должен остерегаться, чтобы не оказаться слишком самонадеянным в этом отношении. Один Бог — благ, вполне, неизменно. Человек не должен называться благим и особенно считать себя таким, не только потому, что у него на самом деле есть недостатки и что он может пасть, но и по причине, о которой говорят менее часто: самый лучший может и должен всегда подвигаться вперед, всегда ему остается что-нибудь сделать, каждый день возлагает на него новые обязанности. Никогда не наступит для него субботы, назначенной для радостного созерцания вполне законченного, дела (Ин. V, 17; IX, 4). В этом смысле, не насилуя своего чувства и не приписывая Иисусу жеманства и ложной скромности, мы можем признать, что он мог и должен был отвергнуть то название, какое дал ему этот человек, чтобы в то же время привести его к правильной оценке своего собственного нравственного достоинства и избавить от тех призраков, какими он себя окружил. Понятно, что некоторых читателей оскорбляло то выражение, которое, по-видимому, противоречило представлению о непогрешимости Иисуса. И вот мы видим в тексте Матфея, в том виде, в каком он восстановлен был критикою, попытку изменить первоначальную, форму речи Иисуса, сохраненную в тексте других Евангелий.

Отвечая затем на самую существенную часть вопроса, Иисус сначала отсылает своего собеседника к закону (ср. Лк. X, 25). Этой ссылкой на закон он отнюдь не хотел сказать, чтобы соблюдения, более или менее строгого и точного, известных предписаний, в большинстве случаев отрицательных, достаточно было для достижения неба и приобретения названия благого. В этом случае Нагорная проповедь могла бы предохранить нас от ошибки. Этой ссылкой на закон он хотел заставить своего самонадеянного собеседника оглянуться на самого себя, заглянуть в свою совесть, вообще приготовить его беседой, касающейся закона, к принятию чисто евангельских истин. Добрый израильтянин не боится испытания, он подвергается ему без страха и сомнения. Он всё это делал, соблюдал с юных лет. Не требуется ли чего большего?

Он так искренен в своем самообольщении, что Иисус полюбил его. Очевидно, как иудей, он сделал всё, что мог и должен был сделать. Закон, веления, предания не требовали от него большего. Иисус пытается, однако, расширить круг его обязанностей и пользуется при этом выражением чрезвычайно сильным, удивительным и даже, если угодно, несуразным, с точки зрения делового здравого смысла (Лк. XII, 33), но вполне пригодным для того, чтобы сделать осязательной мысль, которую оно должно было представить. Пробный камень, которым он касается этого золота законнической добродетели, состоит просто в вопросе, доходит ли она до отрицания законных земных интересов ввиду высших, но чисто духовных благ. Если бы могло оставаться какое-либо сомнение в этом отношении, то тот факт, что Марк сам дополняет приглашение Иисуса выражением: взяв крест (ср. Мф. X, 38; XVI, 24), и затем истолкование, приводимое ниже в 29 ст. трех Евангелий, показали бы нам, что мы очень погрешили, бы, если бы приняли разбираемое нами выражение только лишь за положительный и прямой совет выбрасывать деньги за окно. Христианская добродетель не должна выходить из границ. Любовь к деньгам есть один из тысячи камней преткновения, на которые наталкивается нравственная слабость, один из подводных камней, на которых она разбивается. Она приведена здесь только лишь в пример, и было бы несправедливо думать, что рассказ этот не имеет более общего значении, или что им самое богатство, как таковое, определялось бы как зло. (См. особенно объяснение, приводимое Марком, X, 24, бесспорно справедливое, хотя, может быть, и сделанное писателем но собственному почину.)

Этого второго испытания юноша не выдерживает. Царство Божие, вечная жизнь, как он их себе представлял, не стоили такой цены, но его мнению. Иисус видит, что он отходит с печалью, и с грустью изрекает пред своими учениками истину, которую он уже не раз повторял в разных выражениях (Мф. VI, 19; XII, 49; XIII, 44; X, 9, 37; XVI, 24; Лк. IX, 62; XII, 22; XIV, 26), но которую всегда лишь с большим трудом мог внушить людям, — ту истину, что спастись может лишь тот, кто умеет отречься во-время; что ради небесных благ надо уметь пренебречь земными, что бывают минуты, когда приходится делать выбор между теми и другими. Люди так мало расположены делать этот выбор в спасительном для них направлении, что Иисус решается сказать невозможно, что он как будто отчаивается найти среди них тот нравственный героизм, к которому он взывает. Образ верблюда и игольного ушка имеет то же значение, как образ горы, перенесенной одним словом; это — фигуральное выражение невозможности. II совсем не нужно при этом заменять (как это было предложено) верблюда канатом или игольное ушко узкими воротами, рискуя ослабить силу вошедшего в пословицу выражения. Оно встречается и у талмудистов и у арабов, которые даже не довольствуются верблюдом и заменяют его слоном.

Ученики так хорошо понимают значение слов учителя, что, оторопев, восклицают: так кто же может спастись? Это не значит, что если богатые, у которых так много средств делать добро, могут лишиться неба, то тем более не достигнут его бедные, которым нечего дать. Они хотят сказать: если то, чего люди желают всего более, является помехою на пути к спасению, то как надеяться на то, что кто-либо достигнет цели? Мы прибавим в том же смысле: богатый и бедный суть названия крайне неопределенные и вполне относительные; вещественная доля земного счастия не определяет собой степени сердечной привязанности к предметам этого мира, ни вероятности, более или менее значительной, успеха для человека, стремящегося обуздать ее. Лишь частный случай, наводящий здесь на размышление господа, представлял эту истину в форме, наиболее осязательной и понятной для массы. Потому-то эта форма усвоивается и применяется им.