Ричард Бокэм - Иисус глазами очевидцев Первые дни христианства: живые голоса свидетелей

Отсюда можно вывести важное для наших целей заключение: на рассказах об исцелениях и изгнаниях бесов, совершенных Иисусом, очень мало отразились те интерпретации, которые давал этим событиям в своем учении сам Иисус или которые циркулировали в раннехристианских кругах. Сами эти истории несут в себе намного более простой смысл, сформулированный при первых их пересказах: более глубокое значение они получают в контексте других евангельских преданий, рассказываемых параллельно им.

Рассматривая связь информации и ее значения в евангельских повествованиях, мы касаемся также вопроса о связи прошлого и настоящего. Изучая событийные воспоминания, необходимо учитывать всегда имеющуюся в них диалектику прошлого и настоящего. Память как таковая всегда отсылает к реальному прошлому: невозможно представить себе сознательную работу памяти, не включающую в себя намеренное обращение к прошлому. В предыдущей главе мы уже приводили свидетельства того, сколь важна была для ранних христиан история Иисуса именно как цепь реальных событий. В памяти очевидцев, разумеется, прошлое постоянно взаимодействовало с настоящим. Однако настоящее здесь не следует представлять себе в первую очередь как контекст потребностей общины, в который помещались предания. Как мы уже показали в главах 10–12, предания сохранялись независимо от их функций, и каждое предание могло выполнять множество разных функций в ходе христианской проповеди и наставления. Убеждение Найнхема (и критиков форм в целом), что свою форму евангельские рассказы приобрели благодаря долгому использованию в общине, не подкреплено убедительными доказательствами. В приобретении ими формы намного более важную роль, чем использование в общине, должен был сыграть тот новый, свежий взгляд на служение Иисуса, который появился после креста, воскресения и в свете растущего понимания этих событий. Однако, кажется, на многие истории даже это повлияло в очень малой степени. Как пишут Тайссен и Мерц,

«Пасхальный переворот» не преобразил предания до неузнаваемости, не превратил их в единообразное неисторическое целое. Допасхальные воспоминания не желают уступать свое место… Ретроспекции из послепасхального периода сосредоточены в основном на личности Иисуса и значении его смерти. Так что они ограничены определенными темами — и даже в этих сферах очень заметны «реликты» допасхального периода [924].

Эта непрерывность традиции до и после воскресения была достигнута благодаря очевидцам, которые после воскресения сами увидели свои истории в новом свете — однако их воспоминания сохранили и стабильность, резко ограничивающую возможности дальнейшего их «приноровления» к новым интерпретациям. Мы возвращаемся к тому, о чем уже было сказано: стереотипная форма каждого предания должна была фиксироваться в памяти очевидца уже после нескольких пересказов. Относительно малое влияние интерпретаций после воскресения на форму и сюжет историй приходится объяснить тем, что эти истории сложились как рассказы очевидцев уже во время служения Иисуса — и революция в понимании этого служения после крестной смерти и воскресения мало их затронула. Очевидцы были по–прежнему здесь. Они оставались авторитетными источниками своих преданий. Яркие впечатления прошлого и убеждение, что события жизни Иисуса важны именно как реальные события, придавали стабильность их воспоминаниям и после важнейших богословских открытий древнейшей христианской церкви.

Психологи, исследующие событийную память, по очевидным причинам уделяют большое внимание свидетельским показаниям в судебных процессах [925]. Присяжные и судьи, как правило, придают показаниям свидетелей большое значение и считают их достаточно точными. Психологи, однако, стремятся показать, что это не всегда так, что показания очевидцев могут тем или иным путем вводить в заблуждение, и рекомендуют методы допроса, опознания и оценки свидетельских показаний, с помощью которых можно увеличить их точность.

Важная проблема, связанная с использованием свидетельских показаний в суде, состоит в том, что, как мы уже упоминали, событийная память обычно точна, пока речь идет о центральных событиях, но часто подводит человека в запоминании периферийных деталей. Однако в суде часто оказываются нужны именно последние: свидетелю приходится вспоминать точные слова, произнесенные несколько месяцев назад, точное время дня, узнавать голос человека, которого видел раз в жизни, или лица, промелькнувшие в толпе. Свидетель может быть совершенно посторонним человеком, у которого не было причин ни отмечать, ни запоминать требуемые подробности. Что же касается потерпевших — зачастую страх сужает их внимание: они отчетливо запоминают то, что их напугало, но не замечают и не могут припомнить периферийных подробностей. Техники допроса, особенно наводящие вопросы, могут подсказать свидетелям нужную информацию, причем свидетели будут искренне верить, что все это «вспомнили».

Однако некоторые аспекты свидетельства в суде, заставляющие психологов сомневаться в их точности, едва ли имеют отношение к тому типу свидетельства очевидцев, с которым мы встречаемся в Евангелиях. Свидетели в последнем случае — не сторонние наблюдатели, а участники событий. От них требовалось воспроизведение не периферийных деталей, а самой сути тех событий, которые они запомнили. Им не приходилось запоминать лица (что так важно в современном судебном процессе); на них не давили, требуя непременно вспомнить то, что не удавалось извлечь из памяти.

Стоит еще раз процитировать замечание Алана Беддели:

Большая часть наших автобиографических воспоминаний о прошлом достаточно свободна от ошибок при условии, что мы описываем события «с высоты птичьего полета». Ошибки начинаются, когда мы пытаемся заставить себя припомнить детали. Здесь открывается широкий простор для разнообразных искажений, связанных с собственными ожиданиями, неверными наводящими вопросами или социальными факторами — такими, как желание угодить интервьюеру или показать себя в хорошем свете [926].

Свидетели, стоящие за евангельскими сообщениями, разумеется, рассказывали о том, что сами считали важным: им не требовалось заниматься кропотливой реконструкцией событий, часто ведущей к ложным воспоминаниям.

Наконец, поскольку некоторые психологические исследования памяти создают впечатление, что память в целом недостоверна, стоит процитировать также слова, которыми подытоживает свой исследовательский труд Джиллиан Коэн:

Исследователи склонны подчеркивать ошибки, возникающие при повседневном функционировании памяти. В результате создается впечатление, что память склонна ошибаться. Отчасти такое впечатление — результат исследовательской методологии. Обычно эксперимент дает больше информации, когда уровень сложности таков, что заставляет людей делать ошибки — в этом случае мы можем изучать природу ошибок и условия, их вызывающие… Разумеется, люди частенько допускают естественные ошибки и в обычных жизненных ситуациях; однако, возможно, эта методология создает отчасти искаженное представление о возможностях памяти. В повседневной жизни верное запоминание — норма, ошибки памяти — скорее, исключение. Часто мы сталкиваемся с тем, что люди помнят лица и голоса много лет, а иностранные слова или детские воспоминания — всю жизнь. Помимо таких примеров сохранения воспоминаний на протяжении очень долгого времени, часто можно встретиться с примерами запоминания очень большого объема информации на короткое время (при подготовке к экзаменам); иногда же — в случае знаний специалиста — человек способен не только запомнить большой объем информации, но и хранить ее в памяти неопределенно долгое время. Учитывая перегруженность памяти информацией, можно сказать, что в реальном мире она показывает хорошую сопротивляемость и высокую эффективность [927].