Ричард Бокэм - Иисус глазами очевидцев Первые дни христианства: живые голоса свидетелей

Именно этот тип передачи информации обычно имеют в виду на Западе, когда говорят, что устная традиция крайне ненадежна. Однако стоит отметить: ненадежность проявляется в случаях, когда кто–то весьма заинтересован в искажении традиции, а механизмов контроля над ней нет. Признав, что традиция может сохраняться в более или менее первозданном виде, мы сможем понять, с помощью каких механизмов контроля преимущественно устное общество способно сохранять традиции более или менее неизменными на протяжении долгого времени.

Раввинистическую традицию и, по аналогии с ней, традицию передачи преданий об Иисусе в раннем христианстве, какими изображает их Герхардссон, Бейли классифицирует как формалвную и контролируемую:

Она формальна в том смысле, что имеется четко идентифицируемый учитель, четко идентифицируемый ученик и четко идентифицируемый объем традиционного материала, передаваемый от одного к другому. Она контролируема в том смысле, что материал заучивается наизусть (и/или записывается), идентифицируется как «традиция» и остается в неприкосновенности [660].

И такой тип традиции также существует на Ближнем Востоке в наше время. «Наиболее известные его проявления — заучивание наизусть всего Корана мусульманскими шейхами, а также заучивание продолжительных церковных служб в Православной церкви» [661]. Заучивание Корана и других мусульманских текстов [662], быть может, не вполне сравнимо с примером Герхардссона. Возможно, письменный текст Корана в этой традиции не рассматривается как «независимое средство выражения» — однако, несомненно, имеет в культуре мусульманской учености свое определенное место наряду с устной традицией. Именно полный текст Корана, письменный документ, заучивается слово в слово — не допускаются даже малейшие отклонения. Сомнительно, что запоминание слово в слово такого обширного текста было бы возможно, не будь под рукой подспорья в виде письменного Корана. В повседневной жизни используется устный текст, заученный наизусть — но подспорьем для памяти служит текст письменный. Это выходит за пределы аналогии с раввинизмом: здесь перед нами традиция, средством контроля над которой служит не только ситуация взаимодействия учителей и учеников, но и текст.

Однако важно то, что говорит Бейли о роли устной традиции в такого рода обучении и о применении этой модели к другим ситуациям, в частности к раннему христианству: «Передача выученной наизусть традиции дает возможность перейти к истолкованию и обсуждению ее смысла, чего не позволяет холодная и безжизненная книга» [663].

Об этих двух формах традиции, принимаемых за образец, соответственно, критиками формы и скандинавами, Бейли говорит, что они

обе живы по сей день и чрезвычайно распространены на Ближнем Востоке. Первая связана с естественными человеческими слабостями; вторая представляет собой не что иное, как тщательно разработанную методологию великой античности, до сих пор практикуемую и весьма уважаемую как христианами, так и мусульманами [664].

Бейли не исключает возможности, что вторая форма может быть частично аналогична передаче преданий об Иисусе [665]; однако более полезной для понимания последней он считает аналогию с той формой устной традиции современной (или недавней) ближневосточной деревни, которую относит к категории неформальной и контролируемой устной традиции. Он справедливо отмечает, что предоставляет «новые данные» [666], хотя и верно, что его информация носит, скорее, «случайный характер» [667], чем характер систематического собрания данных, проведенного с использованием антропологических научных методов.

Вот как он описывает этот процесс:

Традиционная сцена действия — вечернее собрание односельчан, рассказывающих разные истории или декламирующих наизусть стихи. Эти собрания имеют название: хафлат самар. Арабское самар родственно древнееврейскому шамар, что означает «сохранять». Община сохраняет свое собрание преданий. Под неформальным мы подразумеваем, что здесь нет четко определенных фигур учителя и ученика. В рассказывании историй, декламации стихов и воспроизведении других материалов традиции теоретически может принять участие любой. На деле же это, как правило, занимаются старшие, наиболее одаренные, имеющие видное положение в общине. Роль рассказчика переходит от одного к другому… Часто случалось, что при мне в кругу собрания цитировали часть какой–то истории. Я не знал ее и спрашивал, о чем речь. Кто–нибудь говорил: «Эту историю знает старик Такой–то». И этот видный человек начинал с гордостью рассказывать свою историю. От воспроизведения формальной и контролируемой устной традиции этот способ отличается тем, что в последнем имеются четко определенные фигуры ученика и учителя [668].

В хафлат самаре нет официального рассказчика — в воспроизведении традиции могут принять участие многие, однако не все. Этой роли достоин лишь тот, кто вырос в этой деревне и с детства знаком с ее преданиями [669].

В данной модели точное воспроизведение традиций контролирует община. В зависимости от типа предания, в его воспроизведении допустима большая или меньшая гибкость. Бейли разделяет воспроизводимый материал на типы: пословицы, анекдоты, стихи, притчи или рассказы, исторические повествования (о важных фигурах в истории общины). Очень важно, что он отмечает допустимую в каждом случае степень гибкости. Пословицы и стихи требуется воспроизводить дословно. Стоит декламатору ошибиться хотя бы в одном слове — слушатели немедленно и с жаром его поправляют, а если он запинается, вся группа помогает ему, опираясь на свою «коллективную память». Напротив, в притчах и исторических рассказах о людях и событиях, «важных для общины», допустима некоторая гибкость [670]. Однако она сочетается с контролем над верностью воспроизведения. Бейли приводит пример истории, состоящей из трех основных эпизодов и завершающейся пословицей. При ее воспроизведении необходимо следующее:

Пословица, повторяющаяся в истории (заключение), должна была воспроизводиться дословно. Ни одну из трех основных сцен нельзя было выкидывать — однако две последние рассказчик мог менять местами, не вызывая неприятия слушателей. Общий сюжет и развязка должны были оставаться неизменными. Нельзя было менять имена. Совершенно нерушимым был финал — «мораль» истории. Однако рассказчик мог по своему усмотрению менять степень эмоциональных реакций персонажей друг на друга, и в диалогах на протяжении истории в любой момент мог отразиться личный стиль и интересы данного рассказчика. Таким образом, рассказчик пользовался определенной свободой рассказывать историю так, как считает нужным, если основа ее оставалась неизменной [671].