Меир Шалев - Впервые в Библии

Однако Урию занимало не только превознесение достоинств воинской дружбы. Свою речь он начал с упоминания ковчега Завета, который тоже отправился на войну. А ведь Урия был хеттеянин, то есть у него не было никакой связи или отношений с еврейской религиозной святыней. Давид, наоборот, такую связь имел — и как слуга Божий, и как человек, который доставил этот самый ковчег в Иерусалим и устроил в честь его перенесения большое празднество, которое я описывал раньше.

Подчеркнуто упомянув ковчег сразу же в начале своей речи, Урия Хеттеянин отнюдь не заверял царя в своей вере в Бога Израиля — он напоминал Давиду его собственные первые дни, когда ковчег Завета был еще свят в его глазах и когда ему еще дороги были его боевые друзья. Голос Урии укоряет царя, он гневно поднимается меж слов и строк: когда-то у тебя были ценности, вера и мораль, Давид, когда-то ты сам выходил с нами и с ковчегом на поле боя, когда-то ты сражался вместе с нами. Не отсиживался в своем дворце, а был с нами — и в бою, и в палатке.

Я так и вижу, как Давид поеживается в своем кресле. Урия говорил иносказательно, но его слова были тяжелыми и понятными для них обоих. Но и другой тяжелый укор, пока еще не высказанный, тоже уже витал в воздухе. И действительно, теперь Урия заканчивает свой ответ намеком, который свидетельствует, что он знает и понимает, что произошло: «А я вошел бы в свой дом есть и пить и лежать со своею женою?!»

Напомню, что царь не говорил ему о еде и о питье и, уж конечно, о том, чтобы Урия переспал со своей женой. Он только сказал: «Иди домой и омой ноги свои» — то есть иди к себе в дом и насладись его удобствами. Урия, однако, разложил предложение Давида на составляющие: есть, пить — а затем подложил бомбу: «И лежать со своею женою», — как будто говоря: я тебя понял, Давид, я знаю, что произошло.

«Останься здесь и на этот день, а завтра я отпущу тебя», — сказал царь (2 Цар. 11, 12). Впервые за всю его жизнь мы видим Давида смущенным и растерянным, неспособным найти решение. Он надеялся, что Урия все-таки пойдет к себе домой. Но Урия не пошел, и назавтра Давид вновь пригласил его на трапезу. На этот раз он позаботился также напоить его вином, в надежде, что тот опьянеет и забудет свои принципы. И Урия действительно опьянел, но и пьяным не пошел в свой дом и к своей жене и этим вынес себе смертный приговор. В ту же ночь Давид написал Иоаву послание, в котором приказал ему поставить Урию «там, где будет самое сильное сражение», и оставить его без прикрытия и поддержки, чтобы он наверняка погиб в бою.

Это послание понес сам Урия, возвращаясь из Иерусалима на поле боя. Можно предположить, что оно было запечатано, как и положено письму от царя к военачальнику. Но догадывался ли Урия, что написано в нем? На это я, конечно, не могу ответить, но если он действительно догадывался, то его возвращение в военный лагерь свидетельствует, что у него уже не было желания жить. Речь идет о самоубийстве в полном смысле этого слова.

Подобно почтовому голубю, несущему собственный смертный приговор, Урия принес приказ царя к Иоаву. И Иоав выполнил его, но не буквально. Он действительно послал Урию на самый опасный участок, но не одного. Урия и впрямь погиб в бою, но вместе с ним погибли и другие воины.

Иоав послал гонца, чтобы сообщить Давиду о произошедшем сражении и о числе погибших. И наказал ему, как говорить с царем: «Когда […] увидишь, что царь разгневается, и скажет тебе: „зачем вы так близко подходили к городу сражаться? разве вы не знали, что со стены будут бросать на вас? […] Зачем же вы близко подходили к стене?“ тогда ты скажи: „и раб твой Урия Хеттеянин также умер“».

Так Иоав намекнул Давиду, что дословное выполнение его приказа могло возбудить тяжелые подозрения и что это был глупый и неосторожный приказ, столь же глупый и неосторожный, как и все поведение Давида с самого начала войны, от решения ее начать и до его блуда с Вирсавией и решения убить ее мужа.

Но посланник даже не дождался, пока Давид задаст ему вопрос. Он рассказал ему обо всех погибших воинах и по собственной инициативе добавил: «Умер также и раб твой Урия Хеттеянин». То есть и он уже понял, что произошло, и опасался, что его постигнет известная судьба всех гонцов, приносящих дурные вести. Но реакция Давида на это сообщение тотчас показывает, что мы имеем здесь дело не с отдельным совершенным в поспешности дурным поступком, а с полным изменением всей личности царя. Он наказал посланнику: «Скажи Иоаву: пусть не смущает тебя это дело; ибо меч поедает иногда того, иногда сего». А на современном нам языке: «Война есть война. Люди гибнут. Не страшно» [74] Синодальный перевод в этом эпизоде существенно отходит от оригинала, своевольно добавляя (в скобках) между рассказом посланца и реакцией Давида большую вставку о неком «гневе Давидовом», о котором на самом деле оригинал не упоминает. Видимо, переводчиков тоже смущало поведение Давида. .

А что же Вирсавия? Разумеется, она узнала, что ее муж был в городе и не зашел к ней. Она поняла, что он узнал о произошедшем, и страх ее с каждым днем все возрастал и усиливался. Затем, когда ей стало известно о его смерти, она «плакала по муже своем», как положено. А когда прошли дни траура, «Давид послал, и присоединил [75] Оригинал использует здесь ивритский глагол леосиф , что означает «добавить, присоединить». Синодальный перевод говорит просто «взял ее в дом свой», и это различие не позволяет читателю заметить важную деталь рассказа, о которой автор говорит ниже. ее к дому своему; и она сделалась его женою».

Мы могли бы завершить наш рассказ на этих словах — «присоединил ее». Подобно предыдущим «взял ее» они свидетельствуют об отсутствии настоящего желания. Раньше этого желания не было у Вирсавии, теперь — у Давида. Но это «присоединил» говорит также и о новом статусе Вирсавии: раньше она была «женой Урии», а отныне будет еще одним экземпляром в царской коллекции женщин. По этому поводу стоит напомнить, что это не первая женщина, которую Давид забрал «в дом свой» сразу после подозрительной смерти ее мужа. Похожей фразой: «И послал Давид сказать Авигее, что он берет ее себе в жену» (1 Цар. 25, 39), — Библия описывала и другое событие, произошедшее после смерти первого мужа Авигеи, Навала, который повздорил с Давидом в те дни, когда тот скрывался от Саула.

К счастью, автор нашего рассказа добавил еще одну фразу, которой решил закончить эту историю: «И было это дело, которое сделал Давид, зло в очах Господа» (2 Цар. 11, 27). Фраза эта проста и недвусмысленна, и это хорошо. Хорошо, что эти слова добавлены, и хорошо, что они так недвусмысленны и просты. Умный автор, написавший их, как будто заранее представлял себе весь тот поток опровержений, подтасовок и ханжеского лицемерия, который ожидал нас в будущем, и всё для того, чтобы любой ценой обелить Давида и покрыть его грех.