Иосиф Крывелев - История религий. Том 1

Для оформления христианского вероучения большое значение имели послания Павла. В протестантской историографии даже утвердилось мнение, согласно которому именно Павел, а не Христос является основателем христианства как религиозно-догматической системы 30. Для этого есть немало оснований. Из поучений, афоризмов, притч, проповедей Христа, приводимых в Евангелиях, невозможно сконструировать то догматическое учение, которое легло в основу Символа веры и всех последующих богословских построений христианства. Из посланий же Павла такие основоположения извлечь можно.

Одно из них заключается в том, что Христос явился для устроения судьбы не только израильского народа, а всего человечества. Тот космополитический характер, который приобрело христианство уже в первой половине II в., предопределял необходимость решительного изменения в его основной догматической установке — оно означало разрыв с учением об исключительности «избранного народа» и с иудейско-националистическим характером учения о мессии. А если мессия должен был явиться для спасения всего человечества от страданий и бедствий, то должна была получить новое освещение и проблема источника этих страданий. Дело было уже не в прегрешениях евреев против избравшего их бога Яхве, не в том, что они стали «служить чужим богам», а в каких-то факторах общечеловеческого масштаба и значения. Главным из таких факторов явился в догматике паулинизма ветхозаветный миф о грехопадении Адама — для его искупления и должен был сын божий пострадать на кресте (Римл., V, 12–19). Трудно изложить в логически-последовательной форме концепцию, связанную с этим основоположением христианства. С точки зрения здравого рассудка здесь все нелогично, начиная с учения о грехопадении Адама и Евы и кончая историей его искупления. Тем не менее послания Павла оформили и закрепили эту концепцию в христианстве II в. и на последующие времена.

Колоссальная литература посвящена вопросу о подлинности посланий Павла и его историчности. Наиболее радикальное крыло мифологической школы причисляет Павла, как и Христа со всеми его апостолами, к фигурам мифологическим 31. Нам представляется это недостаточно обоснованным. Правда, цифра «12», несомненно, носит на себе отпечаток символа, весьма распространенного в древних религиях, и особенно в иудаизме, — вспомним хотя бы о двенадцати сыновьях Иакова и соответственно двенадцати коленах израилевых. Не вызывает, однако, сомнений тот факт, что в распространении первоначального христианства сыграли важную роль бродячие проповедники, вербовавшие прозелитов и основывавшие общины. Были ли среди них лица, носившие «те самые» имена, или им впоследствии были эти имена присвоены для авторитетности, существенного значения не имеет. В тех случаях, когда нет прямых противопоказаний к признанию аутентичности того или другого имени, нет оснований ее отрицать. Что же касается Павла, то, пожалуй, из всех апостолов он имеет наибольшее право претендовать на историчность.

Нет ничего неправдоподобного и в том, что Павел был автором посланий, с которыми он обращался к христианским общинам или к их руководителям.

Другой вопрос: принадлежат ли все новозаветные послания Павла одному автору? Тюбингенская критико-экзегетическая школа из 14, приписываемых Павлу, выделила и признала подлинными лишь 4: к римлянам, к галатам и два — к коринфянам. Действительно, и по содержанию и по ряду языковых и стилистических особенностей перечисленные послания могут быть признаны принадлежащими одному автору. Ничто не мешает нам называть его Павлом.

В III — начале IV в. христианство вело борьбу за господство в Римской империи, завершившуюся его победой. Для империи это был период упадка. Кризис охватил все стороны экономической, политической и культурно-бытовой жизни, идеологии и религии. А усилившиеся внешние нападения в этих условиях могли иметь роковые последствия. Картина дополнялась ярко выраженными центробежными тенденциями в самой структуре империи. Неустойчивое и тревожное положение почти всех слоев римского общества, обострявшееся такими явлениями, как эпидемии и другие стихийные бедствия, не могло не найти своего выражения в области идеологии. III век ознаменован бурным ростом мистицизма среди населения империи.

Идеологическая атмосфера в Римской империи III в. была благоприятна как для христианства, так и для других религий. Все дело было только в том, какая из них окажется более жизнеспособной.

Государственно-политическая обстановка в империи рассматриваемого периода оказалась тоже весьма благоприятной для христианства. Империя нуждалась в средствах, которые способствовали бы ее объединению и противодействовали тенденции к распаду. Назрела необходимость в общеимперской религии, которая служила бы центральной власти идеологическим костяком, скрепляющим империю. А среди культов, заполнявших религиозную арену Римской империи, не было таких, которые могли бы успешно конкурировать с христианством.

Христианство обладало качествами, чрезвычайно важными в этом отношении. Его космополитическая направленность, выработавшаяся в предыдущем веке («ни еллина, ни иудея» — Колосс., III, 11), его демократичность и нарочитая любовь к социальным низам, реально не угрожающая состоятельным и правящим слоям общества, создавали условия для наилучшего распространения в многонациональной массе населения, притом независимо от его классового состава. Его верноподданническая позиция в отношении властей, связанная с проповедью непротивления и полного подчинения (I Петр., II, 18; Еф., VI, 5; Тит., Ill, 1; Колосс., III, 22), как нельзя лучше подходила для государства, одной из главных забот которого было добиться безропотного повиновения со стороны всех слоев общества и со стороны всех провинций империи. И если в христианстве начала II в. было еще много такого, что исключало возможность его «огосударствления» (актуальная эсхатология, узконациональная иудейская ограниченность, оппозиция в отношении богатых и в отношении «вавилонской блудницы» — Рима, неприятие античной культуры, в том числе и философии), то к началу III в. во всех этих отношениях вехи были решительно сменены и христианство стало единственной религией, способной стать государственной в Римской империи. Понадобилось длительное время, чтобы эта возможность стала реальностью.

Конечно, порой те или иные мероприятия империи в отношении христианства определялись случайными обстоятельствами — личными симпатиями и антипатиями императоров, ситуациями, складывавшимися в их борьбе между собой, и т. д. В некоторых случаях могли действовать и корыстные побуждения, направленные к тому, чтобы попользоваться церковно-христианским имуществом. Главная же причина «зигзагообразной» политики императоров в отношении христианства заключалась, видимо, в том, что на всем протяжении рассматриваемого периода они нащупывали идеологические средства сплочения империи и с неуверенностью относились к тому, что таким средством может явиться именно признание христианства государственной религией. Только в начале IV в., когда стала очевидной безрезультатность диоклетиановых репрессий, императоры пришли к решению, которое и было осуществлено сначала Галерием (293–311), а потом Константином (306–337).