Эдит Штайн - Наука Креста. Исследование о святом Хуане де ла Крусе

Противоположность ощутимого присутствия и ощутимого оставления души Богом в мистическом созерцании указывает также на нечто иное, что может служить для отличия этого от веры. Вера – в первую очередь дело разума. Даже если в «принятии» веры задействована воля, все же это остается принятием некоего познания. «Тьма» веры определяет некое своеобразие этого познания. Созерцание же – дело сердца, то есть сокровенной части души, а потому и всех ее сил. Присутствие и кажущееся отсутствие Бога ощущаются сердцем – в блаженстве или болезненной тоске. Здесь, на глубине, где душа находится полностью в себе, она ощущает и саму себя, и свое состояние. И до тех пор, пока она не очистится полностью, она мучительно ощущает себя полной противоположностью переживаемой святости присутствующего Бога. Так «Ночь» созерцания определяет не только тьму познания, но и тьму нечистоты и очищающие муки.

В вере и в созерцании Бог охватывает душу. Принятие откровенной истины происходит не просто по естественному решению воли. Весть веры приходит ко многим, но они не принимают ее. В этом могут участвовать естественные движущие силы, но бывают случаи, в основе которых лежит таинственная невозможность: час благодати еще не пробил. Благодатное внутреннее присутствие еще не наступило. В созерцании, однако, душа встречает самого Бога, Который ее охватывает.

Бог есть любовь. Поэтому охваченность Богом означает возгорание любви, если дух готов к этому. Для всего, что конечно (а это все движения, производимые в душе творением), любовь является ожигающим огнем. Если душа обращается к творениям, то отрешается от Божественной любви, но не может избежать ее. Тогда любовь становится ожигающим огнем для нее самой. Человеческий дух был создан как дух для непреходящего бытия. Это проявляется в неизменности, которую он приписывает своим собственным состояниям: он считает, что то, что однажды было для него установлено, должно остаться навсегда. Но это ошибка, поскольку в своем временном бытии дух подвержен изменениям. И все же в этой установке проявляется сознание того, что бытие духа восходит не ко временному, но укоренено в вечности. По своей природе он не может распасться, как нечто материальное. Но если он укрепляется в свободной самоотдаче в чем-то временном, то чувствует руку Бога живого, который по Своему всемогуществу может уничтожить его, спалить в ревностном огне отвергнутой Божественной любви или же оставить в состоянии вечного горения, как падших ангелов. Эта вторая смерть в собственном смысле была бы нашим всеобщим уделом, если бы Христос со Своими страданиями и смертью не встал между нами и Божественной справедливостью и не открыл путь милосердию.

Во Христе, в Его природе и свободном решении не было ничего, что противостояло бы Богу. Каждый момент Своего бытия Он проживал в абсолютной самоотдаче Божественной любви. Но, став Человеком, Он принял на Себя всю тяжесть грехов человечества, охватил их Своей милосердной любовью и укрыл в Своей душе: в «E^e venio» (Смотри, Я иду!), которым Он начал Свою земную жизнь и явственно обновил в крещении, и в «Fiat!» в Гефсиманс-ком саду. Так совершился искупительный огонь у Него внутри, в Его совершенном, длившемся всю жизнь страдании и в высшем его проявлении на Масличной горе и на Кресте, поскольку именно здесь исчезло ощутимое блаженство непрерывного единения с Отцом, чтобы Сын мог быть полностью отдан страданию и превратил это страдание в переживание абсолютной богооставленности. В «Consummatum est» («Свершилось!») (Ин 19, 30. – Прим. пер.) провозглашается конец искупительного огня, а в «Pater, in manus tuas commendo spiritum meum» («Отче, в руки Твои предаю дух Мой») (Лк 23, 46. – Прим. пер.) – окончательное возвращение в вечное, безмятежное любовное единение.

В страданиях и смерти Христа наши грехи были уничтожены огнем. Если мы принимаем это в вере и если в верующей самоотдаче принимаем всего Христа – то есть выбираем путь следования Христу и идем по нему, – тогда «через Свои страдания и Крест» Он ведет нас к «величию воскресения». Именно это и познается в созерцании: прохождение через искупительный огонь к блаженному любовному единению. Этим объясняется двойственный характер единения. Поскольку оно есть смерть и воскресение. После Темной ночи светит Огонь живой любви.

Душа вырвалась из ночи. То, что в ней теперь происходит, намного сильней, чем можно выразить словами. Возгласы тоски «О!» и «Как!..» пытаются найти этому выражение. Поэтому святой колебался исполнить просьбу своей духовной дочери Анны де Пеньяло-са и объяснить эти четыре строфы. Он чувствовал, как недостаточен язык, чтобы объяснить нечто совершенно духовное и глубокое. Но через некоторое время он решил, что Господь «раскрыл его разум и наделил теплотой» и даже побудил его к этой работе.

«Некоторая теплота!» Действительно, возникает впечатление, что не только четыре строфы песнопения, но и все объяснение является вспышкой «Огня живой любви». Так и мы можем только со святой робостью приблизиться к этим Божественным тайнам в глубине избранной души. Но после того как завеса была однажды приподнята, об этом более нельзя молчать. Здесь перед нами то, о чем ни «Восхождение», ни «Ночь» – в том виде, в котором они дошли до нас, – не сообщают: душа у цели долгого крестного пути, в блаженном единении.