Эдит Штайн - Наука Креста. Исследование о святом Хуане де ла Крусе

Благодаря этой внешней цели становится понятнее очевидная разница между поэзией и ее интерпретацией, хотя есть и иные обстоятельства, объясняющие это. Уже было указано на то, что этот текст отличается от остальных, имеющих комментарии, обилием и разнообразием образов. Комментарии представляются чем-то вроде словаря к образному языку. В определенном смысле это связано со своеобразием самих образов. Они не имеют никакой изначальной связи с тем, что должны выражать, как то делает символ в прямом, узком смысле этого слова: так, как это было с «Ночью» или «Огнем». Существует некоторая связь между образом и тем, о чем он говорит, и, значит, основа для взаимоотношения образов. Но этой основы недостаточно, чтобы без объяснений понять смысл образов. Этот язык необходимо изучить. В подборе выражений он представляется намного более произвольным, чем естественный язык, хотя и не так произволен, как язык искусственный, или некая произвольная система знаков. Эта свобода выбора и исключительно целесообразные связи имеют следствием то, что образы оказываются неоднозначными и нуждаются в толкованиях. И наоборот: то, на что образы указывают, может быть представлено и иначе, поскольку они не являются необходимым, естественным выражением того, на что указывают. Итак, мы описали то, что называется аллегорией. Она была в духе той эпохи, как знак барочной поэзии. Хуан хорошо знал поэтическое искусство своего времени и многое перенял от него. Использование подобного средства выражения было уже по этой причине естественно для него, и он умел мастерски применять его в своей поэзии. Но когда в комментариях он нанизывает одно объяснение на другое и для одного образного выражения использует иногда несколько совершенно отличных друг от друга объяснений (например, во второй строфе «пастухи» толкуются им как страсти и склонности души или же как ангелы), – он выходит тем самым за рамки того, что подразумевает аллегория, и, разрушая целостность восприятия обилием деталей, вредит восприятию поэзии, подчеркивая в образах все странное и произвольное. Не стоит ли и за этим нанизыванием объяснений намерение предупредить любые сомнительные и опасные толкования? Сердце поэта может при этом иногда восставать против различных способов толкования. Его уверения в том, что он не хочет своим толкованием ограничивать духовные муки в душе читателя, должны в любом случае восприниматься как требование прежде всего опираться на саму поэзию.

Если мы сможем отдаться непосредственному восприятию первой редакции, она покажется нам настоящим выражением всего мистического пути. Мы подчеркиваем «мистического», потому что сам святой в упоминавшемся уже комментарии к строфе 27 (22) говорит, что первые пять строк посвящены начинающим духовную жизнь, тому времени, когда душа упражняется в размышлении и умерщвлении. И только с 6-й строфы, добавляется во второй редакции, начинается описание созерцательной жизни. Но уже в первом, исполненном тоски зове, которым начинается «Песнопение»: Ad6nde te escondiste? («Где скрылся ты?»), – мы слышим жалобу души, которая пронзена любовью к Богу до самой глубины сердца. Она знает своего Господа не только понаслышке. Она встречалась с Ним и познала Его прикосновения в самой своей глубине. Ее боль – это боль любящей, которая однажды познала присутствие любимого, наполняющее счастьем, а теперь лишена его. Вздыхая, он покинул ее. Отсутствие любимого вызывает постоянные «вздохи в сердце любящей… особенно когда она познала его сладостное, подкрепляющее присутствие, а затем оказалась покинутой в одиночестве и пустоте…». Разве не приходят на ум высокие мистические блага, когда говорится о «жгучих любовных прикосновениях… что ранят и пронзают душу, будто горящие стрелы, оставляя ее сожженной огнем любви»? Воля при этом так возгорается, что душе кажется, «будто огонь поглотил ее, будто она вышла из самой себя и совершенно обновилась… как птица Феникс, что умирает и возрождается вновь».

Мы снова узнаём в этом тексте любовное единение, которое, по описанию св. Терезы и св. Хуана, готовит к мистическому обручению и бракосочетанию. Для души это совершенно новое состояние, которого она сама еще не понимает. Поэтому она ищет исчезнувшее в созерцании творение, но не находит в нем удовлетворения. И это отличает ее от начинающих духовную жизнь, которым доставляют радость обычные упражнения в благочестии, поскольку они еще не вступили в Ночь созерцания. Душа, внутренне прикоснувшаяся к Богу, не может более ни в чем, что не есть Бог, найти покоя: «От ран любви можно найти лекарство только у того, кто их причинил». Поэтому израненная душа стремится прочь и зовет Возлюбленного. «Этот уход означает… уход от всех вещей… а также от самой себя, забвение о себе в любви к Богу». Теперь душа способна только любить Бога и изводиться в тоске по созерцанию Его. И Он не может противостоять этой потребности слишком долго. Любовь, которую Он возбудил, побуждает Его Самого ко все новым, неслыханным доказательствам любви. Он неожиданно появляется и возносит душу к Себе в мгновение ока. Такое представление о духовном обручении с полной, так пугающей душу оторванностью от всех естественных условий ее бытия совершенно соответствует тому, что мы находим у св. Терезы в 6-й «обители» ее «Внутреннего замка». Слабая природа боится изнемочь и разражается криком: «Их уклони, Любимый!» (очи, которых она искала с такой тоской). Но эта просьба не серьезна. Душа надеется скорее освободиться от оков этой жизни, чтобы вынести блаженную близость, однако пока еще до этого далеко. «Вернись же, голубица!» (Vuelvete, paloma!) – кричит она вослед земному бытию. Пока ей нужно довольствоваться тем, что может быть дано здесь, а этого более чем достаточно. Затем начинаются любовные игры Божественного Возлюбленного с любимой душой. Ей более не нужно творение, чтобы найти путь к Любимому. Он Сам поражает ее вновь и вновь и раскрывает ей постепенно Свою красоту. Теперь все прелести творения служат ей для прославления Божественной красоты. В единении с небесным Женихом она сама оказывается осыпана дарами, украшена удивительным очарованием и силой, погружена в любовь и мир. Живя одной жизнью с Богом, она радуется огню любви, который Он зажигает в других душах. Ее же саму вводят во «внутренние покои подземелья», сокрытую святыню любви, где Бог Сам отдает ей Себя и преображает ее в Себя. Переполненная бесконечным блаженством новой Божественной жизни, она забывает о всех вещах мира сего, у нее исчезает всякая потребность в них. И как Возлюбленный окружает ее несравненной нежностью, так и она безоговорочно отдает себя, живя только для Него одного и умерев для мира. В этом любовном единении расцветают все добродетели. Душа в блаженстве познаёт небесную красоту, которой теперь и сама украшена. Но она всегда помнит, что все это богатство вызвано одним лишь милостивым взглядом Бога, а потому желает использовать его только на радость Дарителю. Все, что мешает блаженной жизни, должно исчезнуть. Бог Сам заботится о том, чтобы все, что мешает долговечному единению, исчезло. Только так Он может ввести ее в сад, о котором она столь страстно мечтала и где сможет пребывать с Ним в нерушимом покое. Через глубочайшее одиночество Он сможет ввести ее в сокровенные тайны Своей мудрости, даст ей разгореться в огне любви, и ни одно творение не сможет увидеть, что Бог уготовил для души, которую Он навсегда сокрыл в Себе.