Протоиерей Георгий Ореханов - Русская Православная Церковь и Л. Н. Толстой. Конфликт глазами современников

Более точно вопрос может быть поставлен следующим образом: как православие, стоящее на почве Писания и святоотеческой традиции, может в новых исторических условиях воспринять творческие потенции культуры?

Отметим, что, хотя эта дискуссия имела серьезное продолжение уже после смерти К. Н. Леонтьева, мы, исходя из задач данной работы, ограничиваемся в своем анализе рассмотрением позиции только трех названных авторов (Толстой, Леонтьев, Достоевский) и используем другие источники только для осмысления проблемы внутри данной триады.

Очень важно, что дискуссию начал именно К. Н. Леонтьев, который обладал двумя замечательными качествами, глубоко подмеченными В. В. Розановым (по поводу другой работы К. Н. Леонтьева), – смелостью и своеобразной гордостью: «Он имел силу сказать вещи, каких никто в лицо обществу и читателям не говаривал. Говорили, и пуще, – невежды . В Л[еонтьев]е же чувствовался аристократизм ума и образования <���…> Леонтьев вообще действовал как пощечина. “На это нельзя не обратить внимания”, – произносил всякий читатель, прижимая ладонь к горящей щеке» [627].

В своей работе К. Н. Леонтьев точно обозначает черты нового мировоззрения, которое он называет «розовым христианством»: «Об одном умалчивать ; другое игнорировать ; третье отвергать совершенно; иного стыдиться и признавать святым и божественным только то, что наиболее приближается к чуждым православию понятиям утилитарного прогресса, – вот черты того христианства, которому служат теперь многие русские люди и которого, к сожалению, провозвестниками явились на склоне лет своих наши литературные авторитеты» [628]. К. Н. Леонтьев подчеркивает, что в основе «розового христианства» лежат две принципиальные идеи: идея демократического и либерального прогресса (mania democratica progressiva) – установка на переустройство общества и улучшение социальных институтов (гуманизм, суд, закон, экономика, права личности и т. д.), а также идея морализма – переустройства человеческого сердца, личностно-психологического прогресса, «земного эвдемонизма», являющегося, по сути, основой деятельностной любви, любви своевольной, основанной на случайных и неглубоких порывах сердца.

С точки зрения К. Н. Леонтьева, в этом случае речь должна идти об антрополатрии, т. е. вере в земного человека и его возможности, «в идеальное, самостоятельное, автономическое достоинство лица и в высокое практическое назначение всего человечества здесь на земле» [629]. По-другому можно эту тенденцию определить как стремление освободить христианство от власти догматов, осуществить задачу «разделения христианства (сведенного к этике) и богословия» [630]. Однако этот путь ведет в тупик: «Любовь без страха и смирения есть лишь одно из проявлений (положим, даже наиболее симпатичное) того индивидуализма – того обожания прав и достоинств личности, которое воцарилось в Европе с конца XVIII века… уничтожив в людях веру в нечто высшее, от них не зависящее, заставив людей забыть страх и стыдиться смирения…» [631]

Таким образом, с точки зрения К. Н. Леонтьева, христианство Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского носит совершенно нецерковный, «неотеческий», выдуманный характер и не соответствует строгим («византийским») идеалам, а проповедь его способна только принести вред.

Сам Леонтьев проблему именно так и определял и понимал: есть христианство настоящее и «христианство Федора Михайловича», между ними существует принципиальная разница, потому что настоящее христианство «иногда весьма сурово и страшно» [632]. Настоящее, «мрачновеселое», известное, ясное и сформированное христианство, по мнению Леонтьева, отличается от христианства Достоевского сложностью для ума, глубиной и простотой для сердца. Настоящее христианство даже права не имеет (если готово честно следовать свидетельствам Писания и Предания) ждать всепримирения, всепрощения, вселюбви и моральной гармонии, а может только допускать временные улучшения и ухудшения [633].

Но есть еще один очень важный момент: понимание в настоящем христианстве Личности Христа. С точки зрения К. Н. Леонтьева, «розовое христианство» знает только «безжизненно-всепрощающего Христа, которого сочинил сам Достоевский» [634], морального идеалиста, проповедующего «любовь» и «гармонию», – как тут не вспомнить знаменитое письмо К. П. Победоносцева Л. Н. Толстому по поводу возможности прощения убийц императора Александра II, в котором обер-прокурор Св. Синода формулирует свою мысль о различии в понимании Христа между собой и Л. Н. Толстым: «В таком важном деле все должно делаться по вере. А, прочитав письмо Ваше, я увидел, что Ваша вера одна, а моя и церковная другая и что наш Христос – не Ваш Христос. – Своего я знаю мужем силы и истины, исцеляющим расслабленных, а в Вашем показались мне черты расслабленного, который сам требует исцеления» (ПСС. Т. 63. С. 59).

В этой связи следует обратить внимание на одну очень важную деталь, которая также роднит К. Н. Леонтьева с К. П. Победоносцевым: этнографический контекст, национальная заостренность – ведь Леонтьев подчеркивает специально значение именно «русских пороков»: проповедь «розовых добродетелей» способна в первую очередь принести вред именно в пределах нашего отечества, России, ибо отечественные пороки таковы, что слишком часто требуют не любви, а внешнего насилия и внутреннего страха – страха согрешить. Более того, в письмах Розанову Леонтьев фактически был склонен чуть ли не предложить свою собственную концепцию «народа-богоносца»: «Народ же, выносящий и страх Божий, и насилие, есть народ будущего ввиду общего безначалия…» [635]Для такого народа нездоровое и подавляющее влияние Федора Михайловича очень вредно, как и все «прибавки к вере» и «исправления» христианства в XIX в., «а наши русские и тем более», потому что они несамобытны [636].

Оставляя в стороне вопрос о причинах такого отношения К. Н. Леонтьева к Ф. М. Достоевскому (обсуждение этого вопроса совершенно не соответствует теме настоящей работы, хотя, конечно, тут много пристрастного и личного и поэтому необъективного), следует обратить внимание на важную деталь: сам жанр произведения (не богословский трактат, а роман или публицистический текст) предполагает размытость формулировок, априорную нечеткость [637].

В этом смысле в своих выводах квазибогословского характера Л. Н. Толстой, конечно, был гораздо конкретнее. Как заметил В. В. Розанов, Ф. М. Достоевский иногда впадает в другую крайность, он «ослабевал» и «отступал назад» «в последнем анализе <���…> при последнем ударе аналитического ножа» [638].

На первый взгляд кажется, что критика К. Н. Леонтьева относится в первую очередь к Ф. М. Достоевскому и непосредственно с Л. Н. Толстым не связана – ведь в 1882 г. его «новое направление» просто еще не было широко известно. На самом деле это вовсе не так: обвинения К. Н. Леонтьева во многих пунктах приложимы к Л. Н. Толстому, и в первую очередь к Толстому. Более того, как замечает О. Л. Фетисенко, «именно Толстой был основным объектом леонтьевского полемического выступления» [639]. Незадолго до смерти К. Н. Леонтьев был вынужден понять, что все-таки главную опасность для православия представляли не «пророчества» Ф. М. Достоевского, а вполне реальные призывы и действия «яснополянского старца».