Анна Данилова - От смерти к жизни. Как преодолеть страх смерти

Вообще, я бы выделила две тенденции в размышлениях о смерти: идеальная, когда мы с ужасом думаем, что нас может не быть, о нашем «Я», которое может погибнуть, и материальная – размышления именно о «натуральной» стороне смерти, о которой думать почти физически противно. И мы этих мыслей, естественно, стараемся избегать.

Есть такой синдром при шизофрении или при тяжелых депрессиях – бред Котара. Больному, помимо всего прочего, мерещится, что у него сгнили внутренности, или он вообще уже умер, или что умер весь мир (вариант: больному кажется, что он будет жить и страдать, гнить – умирать, одним словом, – вечно).

Если верить Юнгу, патологические состояния, описанные большой психиатрией (в первую очередь, при шизофрении), часто носят архетипический характер. Не будем останавливаться на религиозных заблуждениях одного из столпов фрейдизма – врачом он был хорошим, ибо его методики работают по сей день. Если предположение об архетипичности больших психозов верно, то в случае бреда Котара это наиболее очевидно. Тление нашего тела, его посмертное страдание, мы продолжаем считать нашим умиранием. По крайней мере, так мы считаем при жизни. Так вот, вряд ли кому приятно размышлять о том, что его тело, такое родное, будет лежать в гробу и его будут точить черви. Именно поэтому столкновение с таким явлением в реальности вызывает стресс, а у особо чувствительных натур – отторжение на уровне организма (истории про девушек-студенток мед вузов, теряющих сознание в секционных залах, общеизвестны; видеть или обонять несвежие трупы, как я уже сказала, испытание не для всех).

Между тем Православие предлагает нам специфическое отношение к телу. Мертвое тело не столько пугает, сколько назидает. Я говорю сейчас не о службах погребения, панихиды и т. п. – я предложу для примера только один фрагмент, большинству из нас известный:

«Како не имам плакатися, егда помышляю смерть, видех бо во гробе лежаща брата моего, безславна и без образна? Что убо чаю, и на что надеюся? Токмо даждь ми, Господи, прежде конца покаяние» [5] Канон покаянный ко Господу нашему Иисусу Христу, песнь 8. .

Думаю, необходимости в переводе нет.

Здесь важно вот что.

Во-первых, нет растождествления между «братом» и его телом. Не получится обмануть себя утешением: «Это не человек, это только оболочка», – во гробе я вижу не тело брата моего, а именно самого брата, бесславна и безобразна. Тление коснется меня в целом, а не только мое тело.

Во-вторых, слово «безобразна» надо понимать буквально, а не как мы привыкли. Безобразно – не значит «уродливо». Безобразно – значит «без образа». Это гораздо хуже, чем «уродливо». Я бы вообще сказала, что как раз тлеющий труп уже не имеет никакого образа.

Наконец, в-третьих. Решение проблемы тления есть только одно, и состоит оно в покаянии прежде конца, в примирении перед концом с Тем, Кто за ним. Только покаяние как примиряющий разговор с пребывающим с нами и здесь, и в вечности Богом позволяет отделиться от тления, отвратительного и пугающего.

Так вот, вернемся к смерти и тлению как к доказательству бытия Бога. Повторяю, это доказательство от противного.

Если мое бытие завершается тлением, то все трагично, безысходно и, самое обидное, бессмысленно (летай иль ползай, конец известен…). Если мое бытие не завершается, а имеет выход куда-то Наверх, то мое тление – всего лишь поучительный для какого-то моего брата эпизод.

Вот эта память смертная, живущая только верой и теряющая смысл вне ее, позволяет взглянуть на труп не как на кучку гнили, а как на своего брата. Все там будем. И слава Богу. Потому что если Он есть, то это совсем не конец.

Клирик Спасского собора города Минусинска Красноярского края, поэт

Конечно, на такие вопросы ТАК – через статью – не ответишь… любой священник подтвердит: надо видеть глаза человека, слышать его голос, надо брать его руки в свои и, даже если нет на это сил, утешать, как заповедано Христом… (Помните слова о. Алексия Мечева: «Утешайте, утешайте народ Божий!..» – а разве, по совести говоря, кто-то из нас нуждается в чем-то другом?..)

Так что все, сказанное ниже, – не утешение. Это – размышление. Горькое – ведь мне, как и всякому батюшке в наше время в нашем месте, не раз приходилось хоронить детей (в маленьком, на немногим более 80 000 жителей, Минусинске – в год около полутора тысяч похорон, и стариков-то мало умирает, все больше зрелых и молодых… и, увы, немало детей), – стоишь на кладбище, ежишься от пронизывающего ветра, выглядываешь: и где она, похоронная процессия, где катафалк? – ан нету катафалка: подъезжает скромная «шестерка», и под мышкой несут маленький ящичек, вроде того, что используют для помидорной рассады… И вот – отпевание, и полные упования слова из Чина отпевания младенцев не особо радуют и обнадеживают, и дым из кадила, как бы ни был хорош ладан, горек и невыносим…

Горькие мои мысли и тревожные. Тревожные – ведь и у меня трое детей. Старшая – совсем взрослая, младшие – еще младшеклассники… Честно говорю: потеряй я одного из них – не знаю, как я смог бы это перенести. Ни за что не ручаюсь, правда.

Но если я за себя не ручаюсь – как жить-то?! Опереться-то на что, на кого?! И вот оно и есть, последнее отчаяние: «Господи! вот служу я у Тебя священником десять лет, – а вера-то моя слаба! Я верую, – но Ты, Ты Сам, помоги моему неверию! Сам, своими силами, – ну как я выдюжу?! Ты, только Ты!..» (и прочие, как в молитвословах речется, «безумные глаголы»…)

Дети, дети, куда вас дети…

Младенец, коему нет и года… Венчик бумажный слишком тяжел для маленького лобика, и к чему всунуто в прозрачные пальчики «рукописание» – молитва о прощении грехов?.. и как ответить на немой вопрос родителей «за что?!» – молодые папа и мама, хорошие, добрые христиане, несколько лет просящие у Бога для них, бездетных (по чьей тоже вине?!), ребенка; и – вот…

Девочка, около трех лет, – цирроз печени (ну откуда бы?!.) Мама спохватилась, – крестил я ее на дому, как раз на Рождество Христово… (Помню, были со мной и сотрудники социальной службы, привезли подарки рождественские, но девочка, раздувшаяся от водянки, не в силах даже стонать, не то что плакать, почти и не глянула на яркие китайские игрушки, на шоколадки и мандарины…) А через два дня – уже ее хоронили.

Парень 17 лет: саркома… Сгорел быстро, родные не успели понять, что к чему…

Девушка, единственная, любимая дочь у матери, – уехала учиться в большой город… Убили ее там. Мама замкнулась в себе, закаменела в своем неизбывном горе. Мама ходит в храм, исповедуется, причащается даже, но из обыденной жизни выпала совершенно. Устроив на могиле дочери мавзолей, все дни проводит там, забросила работу, повседневные дела, вся – в служении умершей дочери… Кормит белок на ее могиле, белки – сытые, разжиревшие…